Женька отвела взгляд в сторону, но граф повернул к себе ее лицо и своими изящными пальцами ласково стер с него слезы. Мертвые глаза Бертиль смотрели на обоих с ужасом и недоумением. Сознание фехтовальщицы опять слегка поплыло.
— Не беспокойся о них, — поймав ее взгляд, сказал д’Ольсино, — Это дети сожженной ведьмы. Себастьян купил их у одного бакалейщика, который взял их себе после ее смерти. Очень деловитый человек, надо сказать.
— Скотина… Я его тоже убью, — разжала сомкнутые губы фехтовальщица.
— Вот вы и заговорили. Я рад, но только этот бакалейщик не скотина, сударыня, он честен перед самим собой, потому что почуял верную прибыль и следует своим истинным устремлениям. Я тоже не стесняюсь того, что предпочитаю наслаждаться падением срезанного цветка, а не его выращиванием. Вам разве не случалось любоваться срезанными цветами, стоящими в вазе? Взгляните на эти превосходные розы! Какая свежесть и красота! А ведь, в сущности, вы любуетесь цветами, умирающими у вас на глазах.
— Люди — не цветы.
— Отчего же? Все мы — творенья Божьи. Ваша голова тоже великолепно смотрелась бы в вазоне, — граф засмеялся, найдя свою мысль интересной. — Надо будет поискать мастера по бальзамированию. Я слышал, во Дворе Чудес это умеет делать одна знахарка. Нет-нет, не стоит на меня так смотреть. Мы забальзамируем не вашу голову, а чью-нибудь другую. Хотите, это будет голова Маргариты? Она что-то разочаровала меня сегодня. Филипп, принесите девушке другую сорочку из моего гардероба. Себастьян порвал такой шелк, скотина!
Граф еще раз поцеловал девушку в плечо и ушел.
Сатанинский огонек
Филипп отпахнул плотную тяжелую штору, и стены комнаты залил солнечный свет. За окном продолжался тот самый день, который фехтовальщица так легко бросила на откуп чужому берегу. Она прижалась горячим лбом к столбику кровати и, казалось, онемела. Ей вдруг стали безразличны: и приказ о ее аресте, и королевский мушкетер, и дневник Жозефины, и свое будущее; ей больше всего сейчас хотелось есть и убить д’Ольсино, убить немедленно и зверски, чтобы он помнил об этом даже после смерти…
Филипп принес новую сорочку, развязал девушке руки и помог ей переодеться. Фехтовальщица не стеснялась старого слугу. Она, казалось, уже не понимала, как после того, что случилось, можно было еще чего-то стесняться.
— Его милость к вам добр, сударыня, — сказал Филипп.
— Зачем я ему?
— Его милости нужен друг, сударыня.
— Друг?.. У него есть Барбю.
— Де Барбю — пес, сударыня.
— Почему граф решил, что я буду ему другом, Филипп?
— Его милость понимает в людях, он умный.
— Он зверь!
— Да, поэтому чует.
— Он всегда был таким?
— Камиль был обычным ребенком, сударыня, даже чересчур обычным для господина. Это я виноват.
— Вы?..
— В отрочестве его милость любил убегать из поместья и играть с крестьянскими детьми. Однажды в пылу ссоры Камиль в сердцах ударил одного мальчика так сильно, что тот умер… Это потрясло его, он чуть не наложил на себя руки и тогда, чтобы успокоить это чувствительное дитя, я сказал, что жизнь человека, в сущности, ничтожна, как жизнь полевого кузнечика, которого всегда может раздавить чья-то неловкая нога.
— Как же вы могли?
— Я хотел спасти мальчика, но… но погубил. Я был глуп, сударыня. Нельзя говорить подобное детям. Я поспешил.
— Что было потом?
— Камиль перестал играть с детьми, стал молчалив, начал много читать… Я сам посоветовал ему, чтобы отвлечь от этого случая. Он больше не плакал, когда видел чью-то смерть, а даже смотрел с интересом, потом отец отправил его учиться в Париж. Когда вернулся, стал водиться с де Неверами и участвовать в мятежах, а после смерти отца женился.
— Говорят, он убил свою жену.
— Да, — вздохнул Филипп, — задушил, как эту бедную девочку, лентой, а потом выбросил в окно.
— За что?
— Сказал, что изменила ему.
— Так и было?
— Не знаю, может быть. Анибаль, ее паж видел, как она погибла. Его тоже убили.
— А дети? Что сделали ему эти дети?
— Ничего. Камиль больше не ищет повод, он развлекается или изучает.
— Что изучает?
— Себя, других. Он стал говорить слишком умно, мне старику это сложно. Я перестал понимать, чего он хочет.
— Почему вы с этим человеком?
— Я слуга, я стар и я… люблю его. Больше некому любить его.
— А мать, отец?
— Они любили младшего Ренуара. Очень способный был мальчик, сударыня.
— Что значит «был»? Он умер?
— Нет, что вы! Он сейчас служит епископом в Реймсе. Это один из самых молодых епископов во Франции.
— А мать? Она жива?
— Еще жива. Камиль держит ее в подвале. Она видела, как он поступил с Анибалем, и после этого тронулась рассудком. Камиль иногда берет ее в эту комнату. Она кричит, и он доволен. Госпожа д’Ольсино всегда считала его слабым, и теперь он мстит ей за это.
— А Маргарита?
— Госпожа де Рошаль давно знается с Камилем. У них загородный дом неподалеку.
Старик вдруг тяжело вздохнул и заплакал.
— Граф когда-нибудь убьет и вас, — сказала фехтовальщица.
— Да, я заслужил и… я устал… Он видит это. Конец мой близок.
Филипп упал на колени перед кровавым ложем и стал молиться.
— Помогите мне бежать, Филипп, — попросила девушка.
— Да, я мог бы… но это невозможно, за дверями Лабрен.
— А за окном?
— За окном пруд и высоко. Мы в угловой башне. Я лучше принесу вам поесть.
— Тогда, тогда спасите хотя бы того архитектора? Он еще жив?
— Архитектор? Да, его никто не сторожит. Я, пожалуй, помогу ему, хотя вряд ли уже Господь простит меня.
— Сами тоже уходите.
— Нет-нет, я не брошу Камиля… Бедный мальчик.
Филипп ушел, а фехтовальщица кое-как встала и подобралась к окну.
Внизу действительно находился пруд, и было высоко, но зато дальше тянулись луга, поля и поблескивала на солнце узкая лента Марны… «Надо прыгать, другого случая не будет», — подумала фехтовальщица, но вдруг, словно, услышав чей-то зов, обернулась. Мертвые дети продолжали лежать на кровати. Раны мальчика еще кровоточили, а ужас в глазах Бертиль превратился в укор. «Почему я не двинула этого урода ногой? — вспомнила свое странное оцепенение девушка. — Я бы могла ее спасти… Или не могла?.. Все равно надо было двинуть! У меня сильные ноги. Я бы одним ударом вышибла эти порченые мозги!»
Женька вернулась к страшному ложу, накрыла детей краем простыни и положила сверху розы из вазы в изголовье. Она хотела выразить свою боль, но получилось что-то совершенно другое, похожее на тот красивый склеп, который хотел построить для своей убитой жены д, Ольсино.
Фехтовальщица нахмурилась и снова направилась к окну. Протиснув свое побитое тело в его узкий проем, она сильно оттолкнулась от края ногами и прыгнула вниз. Плюхнувшись в мутную воду пруда, словно подраненная лягушка, девушка поплыла к берегу. Едва добравшись до него, она вылезла на сушу и побежала к реке прямо через поля. Ее могли увидеть из окон графские слуги, но у нее не было другого выхода, и она неслась по колючей стерне, точно сумасшедшая. С испугом и недоумением смотрели на пробегающую мимо полуголую девушку жнецы.
Тяжелое дыхание разрывало грудь, горела, иссеченная плетью, спина, а мокрая рубаха графа, прилипнув к горячему телу, словно превратилась во вторую кожу, отчего Женьке казалось, что это граф держит ее своей влажной рукой, и побег ее напрасен.
Не добежав всего полусотни метров до реки, совершенно измотанная этим отчаянным рывком к свободе, фехтовальщица не выдержала и свалилась рядом с какой-то сутулой крестьянкой.
— Паскуала, гони ее! — крикнули селяне. — Это, видать, графская девка! Вона за ней уже скачет кто-то!
Фехтовальщица оглянулась. Ее действительно нагонял всадник. Он несся за ней прямо через поле. Это был де Барбю.
— Эй, стой! Не уйдешь!
— Беги к реке! — толкнула девушку Паскуала. — Там ниже брод есть! Еще поспеешь! На королевский берег он не сунется!