Некоторые трафаретные обороты челобитных могут заронить подозрение, что изображаемое в них бедственное положение преувеличено и мрачная картина получилась в результате применения выработанного долгой практикой челобитного стиля. Такое подозрение высказал по крайней мере однажды фельдмаршал, написав в резолюции на приведенной челобитной вощажниковских крестьян: «…челобитную вам сию нехто плут-советовщик писал»{574}. Сомнительно, однако, чтобы сам он приписывал большую роль этому предполагаемому «плуту-советовщику», поскольку имел материал для проверки правдивости крестьянских показаний.
О тех же вощажниковских крестьянах «выборной» Яков Воронов, заменявший тогда приказчика в Вощажниковской волости, в том же году писал ему: «…пришли многие крестьяне во убожество и в государевых доходех и в твоем, государь, оброке стоят непрестанно на правеже, и опасны мы, чтоб те крестьяне врозь не побрели…»{575}.
Как видим, деловое доношение «выборного» рисует положение крестьян едва ли в лучшем свете, чем подвергнутая фельдмаршалом сомнению челобитная. Да и сам фельдмаршал признал — несколько ранее все в том же году — положение, по крайней мере вощажниковских крестьян, тяжелым: не уменьшая оклада, о чем они просили, он рассрочил им уплату «доимки» и сделал им эту, по его словам, «легкость, видя их скудость и великие поборы…»{576}.
Под «великими поборами» фельдмаршал, без сомнения, разумел всякого рода правительственные сборы. Их тяжесть, конечно, была хорошо ему известна, как известны и методы действий правительственных агентов. Казалось бы, частному владельцу приходилось выбирать свою долю уже из того, что оставляло крестьянину государство и сообразоваться с этим положением в своих требованиях к «подданным». Но фельдмаршал — вероятно, не будучи исключением — занимал, скорее, конкурирующее с государством положение в извлечении доходов из своих вотчин. Его крестьяне стояли на правеже одновременно и в государственных и в барских платежах и, надо думать, не только в Вощажникове.
Оклады оброков и повинностей, несмотря на непрерывный рост государственных поборов, оставались неизменными — значит, владелец не хотел поступаться своими интересами. Оклад при всяких обстоятельствах должен быть выполнен. На просьбу молодотудских крестьян «не велеть» за пустые тягла «своего, государь, оброку и столовых припасов править», чтобы им «вконец не разоритца и достальным врозь по миру от голоду не разбрестися», фельдмаршал отвечал резолюцией: «По окладу оброчные всякие столовые припасы брать с них, крестьян, сполна и достальные 600 баранов прислать к Успению дни за неделю», а после разъяснял в указе, что крестьяне сами виноваты, если им приходится платить за беглых, потому что «они, крестьяне, беглых крестьян распустили сами», между тем как должны были смотреть «накрепко», «чтоб крестьяне не бежали»{577}.
Вощажниковским крестьянам он сделал уступку — в пункте о «выводе за девок» резолюцией было разрешено «учинить убавку», но об уменьшении оброка твердо сказано: «…во всем отказать, а впреть не бить челом…». Только в тех случаях, когда на крестьян обрушивалось стихийное бедствие, например пожар, и безнадежность всяких мер была очевидной, фельдмаршал отступал от своего правила: пострадавшие освобождались на год от оброка и получали по одной четверти хлеба из барских житниц{578}.
В резолюции на челобитной вощажниковских крестьян об уменьшении оброка фельдмаршал так объяснял причину своего отказа в просимой льготе: «…обальготить мне вам нельзя: ежели вас обальготить, то разве мне самому скитатца по миру»{579}. Для него «скитатца по миру», вероятно, значило отказаться от той обстановки и того образа жизни, каких требовала, по его понятиям, честь шереметевской фамилии. А фамильная честь, как он ее понимал, была едва ли не самым живым стимулом его собственного поведения.