Не вполне благополучно было и в сфере высшего командования. Как мы знаем, в армии, кроме генерал-майоров Боура, Ренне, Чамберса и Брюса, было три «полных» генерала — А. А. Вейде, А. М. Головин и А. И. Репнин, командовавшие «генеральствами»; имелся и четвертый генерал — Шереметев, называвшийся в этом звании с января 1700 года. Азовские походы убедили Петра во вреде «многоначальствия»; следовательно, необходимо было объединить высшую военную власть в одних руках. Из четырех названных генералов наибольшим опытом обладал и наибольшей популярностью пользовался, несомненно, Шереметев. Но он участвовал до сих пор только в войнах с турками и татарами, и его опыт мог оказаться недостаточным при встрече с западной регулярной армией.
Оценивая шансы Петра на счастливый исход войны, английский посол Витворт позднее, в 1708 году, писал: «Величайшее горе царя — недостаток в хороших генералах. Фельдмаршал Шереметев — человек, несомненно обладающий личной храбростью, счастливо окончивший порученную им экспедицию против татар, чрезвычайно любимый в своих поместьях и простыми солдатами, но до сих пор не имевший дела с регулярной неприятельской армией и недостаточно опытный…»{85}. Без сомнения, Петр не мог не учитывать последнего этого обстоятельства; во всяком случае, Шереметев остался пока начальником «дворянской нестройной конницы».
Сначала Петр нашел такой выход: Ф. А. Головину был дан высший чин генерал-фельдмаршала, чем, хотя и формально, достигалось единство командования и в то же время открывалась широкая возможность для самого Петра влиять на ход военных действий. Головин вовсе не имел военного опыта, но зато представлял собой важное удобство: был исключительно предан царю, и Петр мог быть уверен, что всякая его мысль будет исполнена со всей точностью.
Эта комбинация, однако, не получила реального значения: как раз в самый критический момент явился к Петру, который уже был в походе, в Новгороде, австрийский генерал герцог Карл-Евгений де Круа с отличной рекомендацией австрийского императора. В договоре, который был заключен с герцогом, значилось: «Что все генералы, офицеры, даже идо солдата, имеют быть под его командой во всем, яко самому его царскому величеству, под тем же артикулом»{86}. Приняв должность главнокомандующего, де Круа сразу же отправился под Нарву.
Между тем под Нарву прибыл и Шереметев с дворянской конницей, а в конце сентября сюда явился и Петр. Известно, что затем произошло: неожиданно возникший под Нарвой Карл XII нанес жестокое поражение русским. Едва ли можно ставить Шереметеву в вину, что конница, которой он командовал, первая обратилась в бегство, но на нем, без сомнения, лежит ответственность за другое: посланный под Везенберг, откуда ожидались шведы, он нашел город незанятым и ушел, оставив его, как вскоре выяснилось, подошедшему неприятелю. Потом, когда шведы от Везенберга двинулись дальше по направлению к Нарве, он не без успеха ударил по ним, но тут же снова отступил, не собрав сколько-нибудь точных сведений об их численности. Впоследствии это дало основание де Круа отнести даже чуть не всю вину за поражение на счет Шереметева: «О случае под Нарвою герцог не ведал… — писал он Петру о себе в третьем лице. — Шереметев никакой ведомости не принес, как что чинится; а как шведы пришли, то ушел он со своею конницею и не пришел до боя: что ж мог герцог вяще чинить, когда все солдаты поушли?»{87}. При всем том Шереметев обнаружил верное понимание условий боя: по его мнению, высказанному на военном совете, следовало не ждать шведов за окопами, а выйти им навстречу в поле. «Несомненно, — утверждает специалист, давая оценку такому маневру, — это был бы лучший выход из данного положения, так как оставаться в растянутых окопах менее всего соответствовало обстановке…»{88}.
Петр был очень недоволен действиями Шереметева, писал к нему «с гневом», как выразился фельдмаршал в своем ответном письме к царю. Можно предполагать также, что снова было обвинение в трусости. Шереметев оправдывался как мог: «Бог видит мое намерение сердечное, сколько есть во мне ума и силы, с великою охотою хочю служить, а себя я не жалел и не жалею; изволь, кому веришь, посвидетельствовать мое дело…» Тут же он пишет, что ему первый раз за всю жизнь приходится испытать такое «бедство»{89}.