При непосредственном знакомстве с польскими кругами Шереметев должен был воспринять влияние польской культуры. И по возвращении его в Москву в условиях московской жизни времени Федора Алексеевича, когда при дворе господствовала, по выражению современника, «политес с маниру польского», усвоенный Шереметевым в Киеве вкус к польской культуре не должен был заглохнуть. Из разных эпизодов заграничного путешествия Шереметева видно, что он знал польский язык и мог вести на нем беседу в обществе. Вообще в отношениях между ним и поляками как будто вовсе нет той преграды, которую традиция, казалось, сделала неодолимой. Перед нами немыслимый, казалось бы, факт: глава католического государства король польский Август II был восприемником второго сына фельдмаршала — Сергея{5}. С другой стороны, поляков мы видим в доме фельдмаршала среди домашних служителей{6}. И даже находим в составе его домашнего штата поэта из поляков: в 1695 году вышел отдельной книжкой на польском языке в стихах панегирик, посвященный «ясновельможному его милости пану Борису Петровичу» по поводу его побед над татарами, и автор этого произведения Петр Терлецкий тут же говорит о себе, что он живет «в победоносном дворце Бориса Петровича»{7}.
2
Современники-иностранцы оставили нам очень лестные отзывы о культурном уровне Б. П. Шереметева. «Шереметев — самый вежливый человек в стране и наиболее культурный»{8}, — писал хорошо его знавший английский посол Витворт. Автор сочинения о петровской России И. Г. Корб также считал Бориса Петровича «образованнее других», даже называл его «украшением России»{9}.
Конечно, прежде всего должно было бросаться в глаза, что Шереметев — если не первый, то один из первых — стал одеваться по-европейски. Описывая его пребывание в Вене, автор «Записки» о его заграничном путешествии между прочим отмечает, что он был приглашен цесарем на обед и поехал во дворец, «убрався в немецкое платье». Там же сообщается, что на третий день по возвращении в Москву боярин был на банкете у Ф. Лефорта «во убрании францужском», то есть, вероятно, не только во французском платье, но и в парике. Несомненно, составитель «Записки», а значит, и редактировавший ее Шереметев ввели этот момент в рассказ потому, что считали его явлением необычным в русской жизни, и, конечно, со стороны Шереметева проявилась в данном случае не столько привычка к иноземному платью, сколько желание продемонстрировать свой «европеизм». Такое же впечатление должна была произвести на присутствующих и другая новость: боярин явился на банкет, «имея на себе, — как сказано в «Записке», — данный ему в Мальте от высокопочтеннейшего гранмагистра и всего ковалерства ковалерский крест». Это был, без сомнения, первый случай, когда русский человек принял чужеземный, именно западноевропейский титул и орден, и довольный этим Петр поспешил утвердить Шереметева в звании «свидетельствованного мальтийского ковалера»{10}.
Новое было и в манере Шереметева держаться. В то время когда русский темперамент впервые почувствовал себя свободным от навязанных ему уставов и шумно, а иногда и безобразно праздновал свою свободу, Борис Петрович, по наблюдениям иностранцев, выгодно отличался от других внутренней дисциплинированностью. В документах не осталось даже намека на то, что Шереметев участвовал хотя бы в одной сцене или дикой потехе, какие бывали тогда нередко именно в придворном кругу.