В начале июля Шереметев выступил из Друи. В его распоряжении имелось около 8 тысяч конницы — это был едва ли не первый случай, когда русские оказались в равном числе со шведами. Поначалу им сопутствовал успех: посланный Шереметевым к Митаве генерал Боур захватил под стенами крепости две пушки и пленных. Левенгаупт тем временем остановился у Мурмызы, заняв весьма удобную позицию. 15 июля Шереметев подошел к Мурмызе и построился в виду неприятеля; причем в центре стал сам фельдмаршал, на левом фланге — полковники Игнатьев и Кропотов, на правом — генерал Боур. Ввиду сильной позиции шведов на генеральном совете было решено по предложению фельдмаршала «баталии не чинить», а попытаться «выманить» неприятеля из занятых им «крепких мест». Этот план, однако, не удался, поскольку полковник Кропотов «прибежал» к фельдмаршалу со словами, что неприятель уходит, а затем, не дождавшись его «указу», он и Игнатьев «пошли на неприятеля и… учинили бой». Тогда фельдмаршал, чтобы поддержать их, поневоле вынужден был двинуть остальные силы. В жестоком бою, после некоторых колебаний, обозначился перевес русских. Но все испортили драгуны Игнатьева, которые, пробившись через шведский центр к обозу, принялись грабить его, а потом под натиском оправившихся шведов бросились в полной «конфузии» назад и привели в расстройство свою же пехоту. При наступлении ночи Шереметев велел коннице и пехоте отступить, «чтоб в ночном времени людей не потерять…»{161}. В руках шведов остались 13 русских пушек.
Вряд ли справедливо возлагать вину за это поражение на Шереметева. И сам Петр как будто берет фельдмаршала под свою защиту от обвинений: редактируя официальную реляцию о сражении при Мурмызе, он собственноручно в том месте, где речь идет о действиях Кропотова и Игнатьева, внес оправдывающие Бориса Петровича слова: «без воли фелтмаршалка»{162}. Убеждением в невинности фельдмаршала объясняется и та мягкость, которую царь проявил по отношению к нему в письме, написанном по поводу этого «несчастливого случая»: «…не изволте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать»{163}.
Для Шереметева в течение всего августа Левенгаупт оставался главным объектом стратегических маршей в пределах Курляндии: согласно требованию Петра, он стремился во что бы то ни стало отрезать шведского генерала от Риги. Но Левенгаупт сумел увернуться и при приближении русских ушел в Ригу.
В это время два фельдмаршала никак не соприкасались. В мае 1705 года Петр осуществил свое намерение, разделив между ними командование войсками, как хотел еще в феврале. Шереметеву теперь было поручено ловить Левенгаупта именно как командующему конницей. Что касается Огильви, то о нем имеем точное свидетельство Ф. А. Головина в письме к И. Р. Паткулю: «Господин фелтмаршалок Огилвий, хотя некоторые противности, но не в главных делех, здесь явил, а особливо в своем интересе, однако ж царского величества немилости к нему нет, и правительство над всею пехотою ныне он имеет…»{164}. Одним из «главных дел» Огильви, о которых упоминал в письме Головин, было расположение армии и продовольственных магазинов на линии реки Немана ввиду слухов о приближении шведов. Здесь у него обнаружилось крупное несогласие с Меншиковым, ставшее началом их взаимной неприязни, а затем и открытой борьбы. А Шереметев в это время совсем ушел с главной сцены, ибо получил особое поручение, не связанное с ходом войны на севере.
Летом 1705 года вспыхнуло восстание в Астрахани. Во главе восставших стояли стрельцы, высланные сюда из Москвы после стрелецких бунтов. Восстание происходило под лозунгом борьбы за старину против нововведений: «стали за правду и за христианскую веру», — как говорил один из его руководителей Яков Носов. Но в основе выступления лежали причины экономического характера. По сведениям Витворта, восстание произошло из-за того, что были взяты в казну рыбные ловли и соляные промыслы на Волге, «на которых до сих пор местные жители находили себе и преимущественные занятия и средства к существованию»{165}. Астраханцы рассчитывали привлечь на свою сторону население других «низовых» городов и главным образом донских казаков, но обманулись в расчетах: сочувствие себе они нашли только в двух городах — Черном и Красном Яру. Но одновременно, хотя и вне связи с астраханцами, поднялись башкиры, выведенные из терпения поборами и притеснениями местной администрации, и это выглядело пострашнее астраханского восстания.