Уверенность Карла XII в победе была так велика, что он уже назначил московским губернатором своего генерала Шпара, который однажды так выразился о русских: «…мы выгоним не только из Польши, но и со всего света московскую каналью не оружием, а плетьми»{236}. Слухи обо всем этом, попадая в широкую народную среду, искаженные и преувеличенные, еще более усиливали тревогу. По словам австрийского резидента Плейера, «москвичи пришли в ужас: никто ни о чем не говорил, как о бегстве или смерти… Ужас здесь еще более увеличился после того, как пришло повеление все валы вокруг города исправить и Кремль укрепить»{237}.
Некоторые из военных историков склонны распространить такое состояние и на армию: между прочим, ложно смотрел на грядущие события будто бы и Шереметев, как утверждает Д. Ф. Масловский{238}. В этой характеристике — несомненное преувеличение; во всяком случае, она не может быть подтверждена документально. Но несомненно, что в ходе войны это был момент, когда надвинувшаяся на страну опасность сознавалась с наибольшей остротой: недаром и Петр еще только в ожидании вторжения шведов готов был отказаться в целях заключения мира от всех своих завоеваний, за исключением одного лишь Петербурга{239}.
В январе Петр был уже в армии. В его отсутствие Шереметев не обнаружил никакой растерянности, готовил свой корпус к зимнему походу, неизбежность которого стала с приближением шведов очевидной. И опять, как было в 1706 году, перед русским командованием вставал вопрос, куда направится Карл от Гродно, занятого им почти без сопротивления. Наиболее вероятным было движение неприятеля или на Полоцк (через Псков к Петербургу), или на Копысь (через Смоленск к Москве). И пока настоящие его намерения не выяснились, следовало стянуть разбросанные русские войска к таким пунктам, чтобы в любой момент двинуть достаточные силы против неприятеля в том или другом направлении. В этих видах Шереметев должен был поставить свои войска согласно указанию Петра «в равном расстоянии» между Полоцком и Копысем, и 31 января он выступил из Минска на Борисов, чтобы отсюда занять указанное положение. По его догадке поход больше «быть склонен к Полоцку, чем к Копыси». По направлению к Борисову же двигался из Вильны и Петр с пехотой Репнина. Карл сделал попытку, вклинившись между двумя частями русской армии, разъединить их и с этой целью спешно направился на Сморгонь; однако русские войска успели сойтись. Тогда Карл остановился и расположил свою армию на широком пространстве между Долгиновым и Борисовым. Соединенная русская армия под командованием Шереметева разместилась против, в районе Витебск — Полоцк — Дубровка (около Орши), причем Шереметев свою квартиру (гауптквартиру) установил в Чашниках. В то же время Меншиков, занявший своей конницей пространство между Могилевом и Борисовом, прикрывал от шведов левый фланг.
Так как дальнейшего наступления в ближайшее время ждать было нельзя, то Петр, чувствовавший к тому же нездоровье, уехал в Петербург. С его отъездом в армии наступило двоевластие. Военные историки выдвигают на первый план роль Меншикова, приписывая по преимуществу ему направление военных операций и даже называя «душой армии» (Масловский), правда, считая эту роль временной, только до возвращения Петра. Шереметеву же отводится в управлении армией второстепенная роль, и попутно он получает малолестные характеристики. Соответственно изображаются и отношения между Шереметевым и Меншиковым: они будто бы обостряются до такой степени, что тот и другой не согласуют своих действий и даже встречаются лишь в случаях крайней нужды. Естественно, что распря «главных генералов» неблагоприятно отражается на действиях русских войск.
Может быть, эта картина и близка к действительности, но все же построена она не столько на фактах, сколько на догадках. Факты же говорят, что в отдельных случаях Меншиков проявлял решительность и способность быстро ориентироваться в меняющейся обстановке. Но этого недостаточно, чтобы оценить его как выдающегося полководца. Чтобы стать «душой армии», нужно обладать большой моральной силой, которая нашла себе признание и чувствуется всеми. А в поведении светлейшего князя моральные ценности играли, как известно, весьма скромную роль. «Меншиков в беззаконии зачат, во гресех родила мать его, и в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы»{240} — так говорил о нем Петр, лучше чем кто-либо другой его знавший. Государственная деятельность Меншикова в тех ее проявлениях, где она была, бесспорно, полезна и важна, внушалась личными его отношениями к Петру, за которыми стояли собственные интересы и огромное честолюбие. Над этими мотивами Меншиков не поднимался и потому, по мере того как портилось отношение к нему Петра, он тускнел и терял значение, не вызывая сочувствия среди окружающих.