К 1 июля 1713 года выяснилось, однако, что мирный трактат с турками «постановлен на прежнем основании» и армию можно распустить по квартирам. Фельдмаршал думал воспользоваться наступившей передышкой, чтобы привести в порядок свои домашние дела, и просил разрешения побывать в Москве: «Вашему царскому величеству известно, — писал он Петру 11 ноября 1713 года, — что в доме моем, хотя я и был в прошлом году, и то мимоездом и не мог осмотреться, и нужду немалую имею…»{311}. Ответ пришел, однако, отрицательный: зимой должна была начаться работа по размежеванию границ с турками, в которой главная роль возлагалась все на того же Бориса Петровича, и царь писал ему: «…весьма невозможно вам оттоль сей зимы отлучаться»{312}.
Следующий 1714 год оказался неожиданно тяжел для Бориса Петровича. Против него было поднято обвинение в «непорядках», будто бы «чинимых» им во время пребывания на Украине. Обвинения выдвинул полковник Рожнов, «доносительное письмо» которого сохранилось в делах Кабинета Петра Великого. Главный пункт обвинения — взятки. Приведено множество случаев, когда брали и сам фельдмаршал, и его домоправитель полковник Савелов. Например: «Взял господин фельтмаршал и коволер граф Борис Петрович Шереметев с полковника Рожнова цук вороных немецких сот в пять рублев, аргомака бурова во ста в двацать рублев, пару велел ис коляски выпречь булана-пегих рублей в шездесят… Господин фельтмаршал сам последней муштук на лошади увидил, серебреная аправа, и велел снять с лошади, аправу обрезал сам своими руками, а ремни сшил, и те ремни с поводами и с удилами отдал ему, полковнику, назат, а оправу себе взял: цена — сорок таралей (талеров. — А. З.). Он же, господин фельтмаршел, просил крушак, четвертин серебреных, серого, вороного меренов немецких и кобыл: за то имеет гнев, что не дал»{313}.
Подобные обвинения, превращающие фельдмаршала чуть не в разбойника с большой дороги, сами по себе представляются вздорными, а если мы примем в соображение, что обвинитель был в 1712 году отдан Шереметевым под суд за разные злоупотребления и при обвинительном приговоре отослан в Петербург, то поймем и источник, откуда они возникли. Тем не менее началось расследование, порученное Петром генерал-майору Глебову. Видимо, оно тревожило фельдмаршала, и он по обыкновению искал помощи у своих друзей. Одного из них — негоцианта Савву Рагузинского, которого привечал Петр, в письме от 30 июня он благодарил «о старании в его интересах» и просил не оставить и впредь «в дружелюбии своем», особенно в деле, которое «взводит на него Рожнов». «А какое, — продолжал он, — оправдание на остальное ево отношение от меня послано, о том прошу снестися з господиным Кикиным (другой приятель Шереметева. — А. З.) и высмотрить обще, а ежели что противное ис того ответствия изволите усмотреть, желаю в том мне благоприятной свой совет приобщить»{314}.
Вероятно, именно это дело он имел также в виду в своих двух письмах от 16 марта и 30 мая 1715 года к Апраксину, где благодарил адмирала за оказанную «братцкую христианскую милость», которою он чувствует себя «облагодетельствованным до гроба», а вместе с тем просил о том же и на будущее время: «…пожалуй, по прежней своей ко мне братцкой милости, где прилучитца, охрани»{315}.
Саксонский посланник фон Лоос, бывший тогда в Петербурге, приписывая счастливый исход этого дела для Шереметева князю В. В. Долгорукову, без которого будто бы фельдмаршал никогда бы не выпутался так хорошо из следствия{316}. Как бы то ни было, все кончилось полным оправданием фельдмаршала. Однако оскорбленный самим фактом назначения следствия, он просил Петра об увольнении. Царь и на этот раз отказал. «Напротив, — сообщал своему правительству английский посланник Д. Макензи, — его л ас кают больше, чем когда-нибудь, и уверяют, что к восстановлению его чести будут приняты все меры, доносчиков же накажут примерно…»{317}.