В середине декабря Шереметев приехал в Москву. Царь был уже там. 31 января 1718 года туда же привезен был царевич. В первых же своих показаниях он назвал ряд лиц, содействовавших его бегству. Среди них главная роль отводилась А. В. Ки-кину. Немедленно того привезли из Петербурга в Москву — он был первым из тех, кто подвергся розыску. Кикина судили «министры» и приговорили к жестокой смертной казни. Среди других судей приговор подписал и Борис Петрович Шереметев. Для него, надо думать, это был очень нелегкий момент при существовавших между ним и Кикиным отношениях. В феврале доставили из Петербурга в Москву и другого близкого фельдмаршалу человека — князя В. В. Долгорукова, одного из главных сторонников царевича.
18 марта Петр уехал в Петербург, где тоже производился розыск. Борис Петрович оставался в Москве. Он с тревогой следил за тем, что происходило в Петербурге. 9 апреля он писал Ф. М. Апраксину, что «ножная» болезнь его «не умаляется», тем не менее он ждет только, когда просохнет дорога, чтобы поехать в Петербург, а пока у него просьба к Апраксину: «При сем же вашему сиятельству наупоминаю, ежели когда позовет какой случай обо мне (то есть явится какая-нибудь опасность. — А. З.), то с покорностию прошу, по своей милости, охранить…»{368}.
Его сильно тревожило, как относится царь к тому, что он продолжает оставаться в Москве: верит ли, что причина задержки его — болезнь? Видимо, при своем отъезде из Москвы Петр пожелал, чтобы Шереметев также ехал в Петербург. Как убедить царя, что не какие-нибудь другие соображения, а единственно болезнь задерживает его в Москве? «Только к болезни моей есть еще прибавка, которою умножается (болезнь. — А. З.), — убеждал он царя, — ибо я печалюсь, думая, чтобы ваше величество не изволили о болезни моей усумниться, в каком она состоянии, и будто я вашему величеству неимоверен и живу здесь для каких-либо своих прихотей. А как вашему величеству известно, что я, кроме Бога и вашего величества, всемилостивейшаго моего государя, никого не имею и милостию вашего величества взыскан, то как на конец жизни моей явлюся перед вашим величеством в притворстве, а не в истине»{369}. Совершенно ясно, что подразумевалось не простое ослушание, а что-то гораздо более серьезное, в чем фельдмаршал боялся, что его подозревали и чего он не хотел назвать прямо.
В конце июня проезжал через Москву митрополит киевский Иосаф Кроковский. Тяжелобольного его везли в Петербург также по делу царевича. У Бориса Петровича было с ним близкое знакомство; возможно, что они были товарищами по Киевской академии. Встреча, происшедшая при таких обстоятельствах, должна была, конечно, удручающим образом подействовать на фельдмаршала. В то же время его глубоко огорчало продолжительное молчание его друга Ф. М. Апраксина, едва ли случайное. «К болезни моей смертной и печаль меня снедает, — писал он Апраксину 25 сентября, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомянитеся меня писанием братским христианским присетить в такой болезни, братскою любовью и писанием попользовать». Он просил Апраксина «донесть» Петру о том, что, несмотря на помощь «всех обретающихся в Москве господ докторов», в его состоянии нет никакого улучшения, и он хочет «для последняго искушения» ехать на Олонецкие воды{370}. 9 октября он получил ответ. Петр писал из Петербурга: «Господин фельтмаршал. Письмо твое я получил, и что желаешь ехать к водам, в чем просишь позволения, и се то вам позволяется, а оттоль — сюда»{371}. Царь хотел, чтобы Шереметев непременно был в Петербурге и даже поручил следить за этим московскому обер-коменданту Измайлову, извещая последнего, что фельдмаршалу дано позволение ехать на Олонец «по самому первому пути»; он даже дал Измайлову обидное для фельдмаршала полномочие: «…далее Петрова дни мешкать не давай»{372}. Со своей стороны, фельдмаршал, хотя бы уже по сухости царского письма, видел, что недоверие у Петра к нему оставалось, и он еще два раза пробовал убедить царя в серьезности своей болезни: «…только ежели жив буду и сподоблюся очи вашего величества видеть, — писал он 29 октября, — тогда сами изволите увидеть, какую я имею тяжкую болезнь»{373}.