Петр был, таким образом, далеко не первым клиентом Лефорта по ознакомлению с «дарами» западной культуры. Но с его появлением пошло сближение, а роли Гордона и Лефорта стали значительнее. В апреле 1690 года молодой царь в первый раз обедал у Гордона. С этих пор записи о его визитах часто встречаются в дневнике Гордона. 2 января 1691 года сделан был и еще шаг вперед: «Гордон был, — читаем под этим числом, — в Преображенском и отпущен его величеством с приказанием устроить в его доме обед, причем его величество сказал, что хочет остаться у него на всю ночь»{395}. Свита, которая сопровождала Петра в этих случаях, имела определенный и постоянный состав. К такому заключению ведет самый способ ее обозначения у Гордона: «…после обеда пришел к Гордону его величество и оставался с своим обществом до ужина», или: «…его величество пришел вечером и сказал мне, что придет ко мне со всеми и на следующий день, действительно, пришел со всем обществом»{396}. Приблизительно в том же составе и столь же часто происходили собрания у Лефорта, для которого построен был вскоре особый дворец в Слободе.
В дальнейшем знакомства расширились: распространились на шведского, датского, голландского резидентов, купцов, ремесленников, офицеров, врачей. Представителям старой московской знати даже казалось, что купцам Петр уделял преимущественное внимание: «И многие купцы агленские и голанские, как Андрей Стельс, Христофор Брант, Иван Любс, — писал князь Б. И. Куракин, — пришли в его величества крайнюю милость и конфиденцию и начали иметь свой свободный вход»{397}. Знатные люди, однако, и независимо от царя продолжали посещать Слободу. «Приходили к Гордону два стольника — князь Андрей Михайлович Черкасский и Ф. Ф. Плещеев и посидели с ним за стаканом вина»{398}, — зафиксировал Гордон.
Пировали на именинах, свадьбах, крестинах, а однажды «играли в обществе его величества и других господ в кегли»{399}. По словам Куракина, «в слободе офицеры, знатные из иноземцов и торговые… не могли единой свадьбы учинить, чтоб его величество не звать и при нем знатных персон на свадьбы»{400}.
Но и русские не оставались в долгу, также приглашали в подобных случаях иноземцев. Вот, например, рассказ голландского путешественника де Бруина о свадьбе одного московского дворянина, будто бы любимца Петра, которого автор называет Fielaet Prinewitz Souskie: «Князь этот пригласил на свадебное пиршество свое всех главных бояр и боярынь придворных, иностранных посланников и большую часть наших (то есть голландских. — А. З.) и иноземных купцов с их женами. Всем приглашенным гостям дан был приказ быть на свадьбе в старинной одежде этой страны, более или менее богатой, по установленному на этот случай правилу. Свадьба самая праздновалась в Немецкой слободе в доме генерала Лефорта… Все общество прибыло туда (из церкви. — А. З.) только в 3 часа после пополудни в количестве 500 человек мужчин и женщин, которые разместились в разных покоях, так что мужчины и женщины не могли видеть друг друга». На второй день празднование повторилось в том же виде. Это был русский стиль. Но на третий день картина меняется: «…решено было праздновать в немецких платьях, и все оделись в эти платья, кроме нескольких русских боярынь, оставшихся в своих платьях… За столом мужчины и женщины сидели вместе, как это водится у нас, и после пира плясали и прыгали для удовольствия его величества и всех гостей»{401}.
Таким образом, де Бруин, бывший в Москве в 1702 году, застал такой момент, когда иноземные обычаи еще не вытеснили в придворном кругу национальных, русских, а находились с ними в мирном симбиозе.
2
Конечно, впечатления, которые выносил русский человек из своего знакомства с Немецкой слободой, сами по себе не были еще достаточны, чтобы «московит» превратился в европейца, но они ломали ту психологическую перегородку, которая веками стояла между Европой и Москвой. Просматривая день за днем дневник Гордона, следуя за автором в его ежедневных встречах с русскими, начинаешь видеть, что «иноземец» становится естественным и в некоторых случаях даже желательным явлением, переставая быть в глазах москвичей лишь странной случайностью московских улиц. Его не обвиняют ни в ереси, ни в нечестии, а рассматривают как доброго знакомого. Иначе — разве пошли бы к Гордону московские стольники, чтобы побеседовать с ним за стаканом вина или стали бы обедать у него московские бояре да еще вместе с другими иноземцами? Можно думать, что еще до того как Петр стал посылать русских людей за границу и сам поехал туда, мысль о заграничных путешествиях уже носилась в воздухе — пусть только в очень ограниченном кругу, где установилось общение с иноземцами.