— Ну как, ознакомился? — вошёл Салтыков.
— Прочитал почти всё.
— Ну и как?
Репнин пожал плечами, промолчал.
— С поляками можно иметь дело, только ведя за спиной силу.
— Новый раздел Польши может вызвать не только общее негодование, но и вооружённое сопротивление, — сказал Репнин.
— Пусть попробуют, мы их быстро усмирим. Пока же, судя по рапорту Кречетникова, они ведут себя разумно. Ни одного шумного сборища, не говоря уже о вооружённых выступлениях.
На этом разговор пришлось прекратить, потому что в комнату с большой корзиной вошёл слуга и стал выкладывать на стол бутылки с вином, бокалы и блюда с холодными закусками.
— Всё, ни слова больше о политике, — объявил Салтыков. — Будем только пить и говорить о женщинах. Согласен?
— Придётся согласиться, — улыбнулся Репнин.
В Ригу Репнины выехали только в мае. Пришлось задержаться в связи со свадьбой младшей дочери, которая состоялась сразу после празднования Пасхи. Жених Дашеньки устраивал обоих родителей: он хотя и был природным немцем и лютеранской веры, но человеком оказался умным и добропорядочным.
— Теперь мы остались совсем одни, — говорила дорогой Наталья Александровна, — но меня это почему-то совсем не печалит. Даже радует. Я смогу теперь больше уделять тебе внимания и никуда более не пущу одного.
— А ежели на войну пошлют?
— И на войну с тобой поеду.
Слушая её откровения и время от времени взглядывая на её одухотворённое лицо, Репнин радовался тому, что сохранил супружескую верность. Такая прекрасная жена была достойна большой ответной любви. А ведь был случай, когда их брак держался буквально на волоске: тогда, когда Репнин представлял в Варшаве российское правительство в качестве полномочного министра. Однажды его познакомили с полячкой Понятовской, женщиной редкой красоты, вышедшей замуж за австрийского генерала. Влюбчивая полячка так увлеклась российским дипломатом, что, казалось, забыла о существовании законного супруга, тем только и занималась, что искала с ним новых и новых встреч. И кто знает, чем всё это могло кончиться, если бы Петербург не дозволил ему уехать на турецкую войну.
В Риге Репнины разместились в казённом губернском доме. Всякое переселение связано с расходами, а после свадьбы дочери денег в семейной шкатулке осталось совсем мало. При покупке мебели и хозяйственной утвари пришлось ограничиться самым необходимым.
— Не стоит расстраиваться, — утешал жену Репнин. — Всё равно долго жить здесь не будем. Представится случай — попрошу государыню перевести меня в Москву или вообще уволить со службы.
— А ежели дадут чин генерал-фельдмаршала?
— Такого чина мне не дадут.
— Откуда знаешь?
— Раз говорю, значит, знаю.
Служба Репнину была знакома: не один год губернаторствовал в Смоленске и Орле, слава Богу, кое-чему научился. Обретённый в прошлые годы опыт позволил быстро вникнуть в суть дел, и дела устроились обычным порядком.
В начале августа от президента военной коллегии графа Салтыкова пришло письмо с приглашением принять участие в праздничных торжествах по случаю заключения мира с Оттоманской империей, которые намечались на 2 сентября. Репнин показал письмо супруге:
— Поедешь?
— А как же! Я же сказала: больше ни на шаг не отпущу тебя одного.
— Тогда надо собираться в дорогу. Время летит быстро.
В Петербург приехали за неделю до начала торжеств. Первым делом нанесли визиты родственникам, знакомым. Сам Репнин в первую очередь поехал к президенту военной коллегии, на которого, судя по полученному письму, императрицей возлагалась организация торжеств. Граф, как и в прошлый раз, был шумлив и деятелен. На новой, более высокой должности он утратил прежнюю скромность, а вместе с нею и сдержанность в суждениях, стал самонадеянным и чуточку кичливым.
— Что слышно от Кречетникова, — спросил Репнин, — поляки не бунтуют?
— А чего им бунтовать? Никуда не денутся, будут жить как миленькие.
Рассказывая о программе праздника, Салтыков сообщил, что торжества откроются парадом войск гвардии, затем будут приёмы, награждения, застолья, развлечения…