Доминиканец остановился, по-прежнему не оборачиваясь к кондотьеру. А тот бесстрастно проговорил:
— Меж нами никогда не было приязни, святой отец. Но мы все же оставались союзниками. Однако для вас будет большой ошибкой сделать меня своим врагом. Доброго дня и вам.
Монах медленно оглянулся:
— Друг мой, я знаю ваше отношение к людям моего сословия. Но, пусть вы и считаете меня лицемерным чудовищем, я не думал, что кажусь вам еще и идиотом. Поверьте, вздумай я записать вас в число своих врагов, вы едва ли узнаете об этом. Ну, разве что перед казнью.
— Я учту это, святой отец, — холодно бросил Орсо.
«Ты чего чудесишь, крысье семя…»
Осколки битых плит вгрызлись в спину, а по телу побежали сотни жестких пальцев. Они впивались в следы ушибов, все быстрее спеша вверх, теснясь у горла, словно изголодавшиеся пауки. Пеппо бился в их жадной хватке, задыхаясь и пытаясь вскрикнуть, зная, что голос тут же отпугнет мерзких тварей, но почему-то не в силах издать ни звука. Вдруг локоть пронзила резкая боль, и юноша с отрывистым криком проснулся.
— Вот черт… — пробормотал он, сжимая ладонью локоть, ушибленный о край койки.
Оружейник протянул руку, нащупал миску с водой, приложил к ноющей скуле мокрый лоскут, а затем длинно и выразительно выругался.
Прошедшие сутки обернулись настоящим адом. Невозможно было ни лечь, ни даже опереться спиной о стену, и уж тем более не удавалось заснуть. Каждая мышца и кость вопили о своем существовании. Оставалось мерно хромать по комнате и напоминать себе, что он хотя бы ничего не сломал, а это уже исключительная удача.
Тяжелый сон сморил оружейника лишь под следующее утро, но легче от этого не сделалось. Во сне Пеппо преследовали причудливые кошмары. Там были холодное тело Росанны, ее руки, оскальзывающиеся в его ладонях, и застойный соленый запах крови. Пальцы, жадными пауками ползущие по его шее. И повторяющееся слепое падение куда-то в пустоту, навстречу неожиданно вновь вернувшемуся последнему «зрячему» сну: осенний лес, ослепительно-желтые листья, вдруг обращающиеся в языки огня, и тень, взметывающая над его головой изогнутый предмет. Этот сон был ужасен. Давно забытые образы вещей приобретали чудовищно искаженные очертания. Они пугали Пеппо до холодного пота, а потом снова повторялись, будто он сам не отпускал от себя эти тягостные видения.
…Его вчерашнее возвращение в тратторию наделало немало шуму. Окруженный группкой постоянных своих заказчиков, Пеппо призвал на помощь остатки душевных сил и относительно складно рассказал, как его пытались ограбить, зверски избили, изорвали одежду и могли бы вовсе убить, если б злоумышленников кто-то не спугнул.
Для ночной Венеции в подобном событии не было ничего необычного, но подросток не ожидал, что его рассказ вызовет столько сочувствия. Его незамедлительно угостили завтраком, долго возмущались и орали, спрашивая, не помнит ли он каких примет грабителей, «а то неплохо б рога ублюдкам поотшибать к чертовой матери».
К вечеру ошеломленный Пеппо стал обладателем двух камиз, поношенного, но добротного камзола и пришел к поразительному заключению, что многие постояльцы траттории относятся к нему вполне по-приятельски.
Работать он не мог: левая рука после вывиха быстро уставала, на правой же были сбиты фаланги пальцев, и слушалась она паршиво. Стоило о многом подумать, но измученный болью и бессонницей оружейник бесцельно лежал на койке, не в силах сосредоточиться. Хотелось узнать, все ли ладно с Росанной, но показываться в таком виде на глаза лавочнику Барбьери (который не мог не заметить разбитых губ дочери) означало только все усложнить, а впутывать Алонсо тоже было не с руки.
Он никогда еще так много не думал о Росанне, как в те долгие бессонные часы. После страшной ночи гибели монаха что-то в их простых дружеских отношениях сошло с прежней тропы. Утром они быстро и скомканно попрощались, словно наступивший рассвет со свойственным ему ханжеством разрушил недавнее безоглядное доверие. И теперь тревога, одолевавшая Пеппо, переплеталась с ощущением, что он что-то сделал не так. Чего-то не договорил, чего-то не услышал или не дослушал. И весь этот сумбур придавливало жгучее смущение за тот неуклюжий поцелуй в ладонь, настоянное на потаенном сожалении, что он так и не двинулся дальше на взволнованный звук дыхания…
…День клонился к вечеру, когда в дверь кто-то постучал. Оружейник поморщился, предчувствуя новые объяснения с заказчиками.
— Минуту… — пробормотал он, тяжело поднимаясь с койки и кое-как натягивая рубашку. Дохромав до двери, он повернул ключ и отворил: