Я усмехнулся.
— Работал. Бывает.
Он кивнул, но посмотрел как-то пристально.
Слухи здесь разлетаются быстрее воробьёв.
Когда я зашёл обратно в избу, Марфа спала. Глубоко. Дыхание ровное. Лоб — прохладный. Я осторожно поправил одеяло, проверил повязку — кровь не проступила. Отёк — умеренный. Шов держится. Всё идёт, как надо.
Я сел у окна с кружкой тёплой воды, глядя, как по деревне начинают расходиться люди. Кто с лукошками, кто с вилами, кто просто, как баба Дуня, ходит от дома к дому «на слухи».
И я знал — сегодня слух дойдёт до каждого.
О том, что ночью, в избе на краю села, резали живого человека.
Что ведьмак, лекарь, пришлый — перерезал живот женщине, и она… выжила.
Они будут шептаться. Кто-то — с уважением. Кто-то — с ужасом. Но все будут говорить.
И это уже не остановить.
Я допил воду и записал в тетрадь:
«День 41.
Марфа — стабильна.
Шов — сухой.
Температура — норма.
Впервые — операция в “поле”.
Живы оба.
Слух пошёл. Готовиться к буре».
Не прошло и часа, как в дверь тихо, но уверенно постучали.
Я отложил тетрадь, выглянул — на пороге стоял староста. В своём домотканом кафтане, с запылённым посохом, как будто только с поля. Но выражение лица у него было совсем не будничным.
— Доброе утро, Дмитрий.
— И тебе, Илья. Заходи.
Он помолчал, словно взвешивая.
— Нет. На улицу выйди. Поговорим.
Я накинул тулуп и вышел. Мы прошли чуть в сторону, за угол избы, туда, где ветер не продувал насквозь.
— Говорят… — начал он и сразу замолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза. — Говорят, ты ночью Марфу резал.
— Говорят правильно, — спокойно ответил я. — Аппендицит. Если бы не резал — умерла бы.
Он кивнул. Не быстро. Не осуждая. А как человек, который уже взвешивает решение.
— Народ… волнуется. Не каждый день в деревне кого по-живому режут. А уж бабу — и подавно.
— Понимаю.
— Но при этом никто не умер. Это… — он замялся, — это пугает больше всего. Что ты это сделал — и сработало.
Я молчал. Ждал.
Он скосил глаза на дверь моей избы.
— Ты чего — святой? Или… из иной земли?
— Ни то, ни другое. Просто знаю, как лечить. И делаю, что могу.
Он тяжело вздохнул, потом вдруг стукнул посохом по снегу.
— Вот что, Дмитрий. Слухи уже по всей округе. Завтра приедет боярский человек. Проверить, правда ли всё. А до этого — чтоб ты без глупостей. В селе ты нужен. Но порядок — важнее страха.
Я кивнул.
— Я не бегаю. Не колдую. И не прячусь. Всё, что я делаю — это чтобы люди не умирали.
Староста посмотрел пристально. Потом снова вздохнул — и уже мягче:
— И вот за это… спасибо тебе. Но ты всё равно держись. С народом у нас просто: сперва молятся, потом боятся, потом жгут.
Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.
А я остался стоять у стены. Снег трещал под ногами.
А внутри — тревожно шевелилось: гроза на горизонте. И у меня нет ни громоотвода, ни щита.
Я вернулся в избу, стряхнув снег с плеч. Воздух внутри был тёплым, как парное молоко. Огонь в печи потрескивал лениво, в углу шипел чайник, а под одеялом у дальней стены сидел тот самый старик — отец Игната. Уже без бинтов, с перевязанным боком, бодрый, даже слегка раздражённый.
— Ты где шлялся, лекарь? Я тут закипел уже от безделья. Печь топить не умею, баба не ворчит, даже куры молчат — скукота!
Я усмехнулся.
— Значит, здоров. Пора на окончательную выписку.
— Пора-то пора, — буркнул он. — Да Игната с телегой поди ещё ждать.
— Подожди у Григория. Сын твой там сейчас, кузнецу помогает. Уж больно ты ему надоел.
— Вот зараза… — пробормотал старик, но уже улыбался. — Ладно, спасибо тебе. За всё.
Он встал, оделся, и я выдал ему с собой мешочек с мазью, сменную повязку и строгий взгляд:
— Если рана опять потечёт — сразу ко мне. Или пошлю за тобой.
Он только махнул рукой и, пошатываясь, вышел.
Женщина с абсцессом, которую я лечил, уже стояла у двери. В руках — тёплая вязанка трав, на плечах — новый платок.
— Я… тоже уйду, — сказала она. — Вы мне расскажите что да как делать, а дома родные стены да семья помогут до конца оправиться. Уж сама до дома дойду. Спасибо тебе, мил человек. Не верили мы… а ты — вот какой….
— Согласен, — кивнул я. — Но повязки меняй каждый день. И никаких тяжестей.
Она поклонилась, как перед иконой, и тоже ушла.
Я закрыл дверь, остался один.
Почти один.
Марфа лежала у печки, глаза открыты, спокойные. Слабая, но в сознании.
— Очистка избы? — спросила она хрипло.