— Ваня уже умеет накладывать повязки лучше многих. Значит, и другие смогут. Я сам отберу. Только не мешайте. И не пугайте. Пусть идут по доброй воле.
Он задумался. Снег поскрипывал под ногами.
— Ну что ж. — Он кивнул. — Делаешь дело. Я помогаю.
Но смотри, Дмитрий: раз начнёшь — назад дороги не будет.
— Я и не иду назад.
Он протянул мне руку. Мы пожали.
Изба Пелагеи стояла у самого края деревни, почти под лесом. Старуха умерла весной, и с тех пор дом пустовал — занавески свалились, в печи не топили, даже куры мимо проходили, как мимо мёртвого. Но стены — целы. Крыша не протекала. Пол не сгнил. А главное — окно выходило на юг, что значит: здесь всегда будет светло, даже в серый день.
Я вошёл. Пахло плесенью и пылью, но не смертью. Хороший знак.
Обошёл помещение. Одна большая комната, старая лавка у стены, печь с трещиной, пара глиняных кувшинов в углу. И пусто. Пугающе пусто.
— Ничего, — пробормотал я. — С этого и начинается порядок.
Я отворил окна, впустил морозный воздух.
Подмёл веником пол.
Присел у порога, достал тетрадь. Записал:
«Изба Пелагеи.
Назначение: лечебница.
Задачи на ближайшие дни:
— Проветрить, очистить.
— Притащить лавки, простыни, тряпки.
— Сделать полку под инструменты.
— Приготовить настойку календулы и зверобоя — минимум 2 банки.
— Сделать запас мыла.
— Принять первых учеников».
Я встал, вытер лоб. Воздух уже не казался мёртвым.
Пахло холодом, деревом… и началом.
Утром следующего дня я отправил Ваню по деревне. Сказал просто:
— Передай тем, кого считаешь толковыми: пусть приходят в старую избу Пелагеи. Сегодня — учу. Если не страшно.
К обеду пришли трое.
Первая — Акулина, жена мельника. Суровая, широкоплечая, с руками, будто сама мельницу на спине носит. Сказала:
— Коров резала, роды принимала. Не дура. Хочу понимать, что с людьми делать.
Второй — Ерофей, плотник. Мужик трезвый, вдовец. Взгляд спокойный, слова — редкие.
Третья — девчонка лет пятнадцати. Звали Пелагеей, как и старуху, чья это была изба. Глаза умные, руки — сухие и быстрые.
— Марфа сказала, чтоб я пошла. Я хочу научиться.
Я провёл их внутрь. Показал, где будет лежанка, где вода, где полки.
— Здесь теперь — место жизни. Здесь никто не должен умирать просто так. Если человек умирает — мы должны знать, что сделали всё.
Они слушали молча. Даже Акулина — и та не перебивала.
— Сегодня учимся одному: как остановить кровь.
Я достал чучело — скатанное полотенце, перевязанное верёвками. Сделал «рану» — надрезал кожу и вложил губку, пропитанную отваром с окрашивающей травой, чтобы казалась как кровь.
— Ваша задача — остановить кровотечение.
Они подходили по одному. Я показывал, как давить, куда накладывать тряпку, как делать жгут. Кто-то справлялся с первого раза. Кто-то — нет. Но никто не ушёл.
Через два часа они были уставшие, молчаливые, но другие. В глазах — не страх, а решимость.
— Завтра продолжим, — сказал я. — Если останетесь.
Акулина усмехнулась:
— Ещё как останемся.
Я вернулся домой, когда солнце уже катилось к горизонту. В избе пахло сушёной липой и пеплом от утреннего огня. Марфа сидела у печки, укрытая шерстяным платком, вязала из старой пряжи что-то невообразимое.
— Ну что, великий учитель? — прищурилась она. — Сколько учеников не сбежали?
— Пока ни один, — усмехнулся я. — Даже, кажется, что и запомнили что-то.
Я сел рядом, взял её запястье — привычно, почти по-домашнему. Пульс ровный. Щёки румяные. Живот мягкий. Повязка сухая.
— Шов зажил, — сказал я. — Завтра сниму. Ты держишься лучше, чем многие мои пациенты когда-либо. Пора домой.
— Домой? — она подняла брови. — А я уже думала тут осесть.
— Осесть можно. Но не как пациентка. А как человек. Свободный.
Она замолчала на мгновение. Потом хмыкнула:
— А как ты, Дмитрий? Ты сам-то ещё держишься?
Я посмотрел на неё. Усталость всё ещё висела в плечах, в затылке, в пальцах. Но внутри уже не было той тяжёлой пустоты, как после смерти Клима. Было ощущение… движения. Пути.
— Держусь, — сказал я. — Потому что должен. И потому что ты осталась. Живая.
Она кивнула.
А я поднялся, отнёс к печи воду для обмывания, поставил сушиться свежие тряпки. Завтра Марфа уйдёт — и в избе вновь станет тихо. Но теперь это уже не будет одиночеством.
Это будет готовность — к следующему шагу.
Поздним вечером, когда Марфа уже дремала, а в избе царила та редкая тишина, которую хочется слушать, я открыл тетрадь. Сел у стола и записал: