Началось.
Крики. Топот. Звон металла. Лай. Хрипы. Шорох стрел.
Я остался в тылу — с обозами. Но через пятнадцать минут принесли первого.
Парень, раненный в шею. Стрела скользнула по горлу, порезала вену. Он хрипел, захлёбываясь.
— Гриша! Давление! Повязку — сюда! — я работал на автомате. Нож — перерезать ворот.
— Пережимаю! Ты считай вдохи!
Он выжил. Еле-еле. Но выжил.
Следом — мужчина с рассечённым черепом. Не пробило — шлем спас. Но сотрясение и кровь — в оба глаза. Его увели дальше, в тень.
Третий — рука, отрубленная почти до конца. Мечем. Я не смог бы её сохранить — пришлось ампутировать.
Я не думал. Работал. Плакали — я не слышал. Кричали — глушил криком в ответ.
Бинты кончались. Перекись закончилась. Йод — остатки. Спирт — капли.
Шприц я кипятил между ранами, иглу затачивал на камне.
К полудню мы спасли восемь. Потеряли троих.
Один умер у меня на руках — слишком поздно, кровь ушла. Другой умер сразу — стрела в грудь.
Третий просто не проснулся.
Я сидел у повозки, вытирая руки о промасленную тряпку. Передо мной — раненые. Позади — братская могила.
Гриша рядом, молчит. Глаза пустые.
Он больше не мальчик. Теперь он — фельдшер войны.
Я достал тетрадь:
День 72.
Первый бой.
11 ранений. 3 смерти.
Перевязки, ампутация, сотрясение, артериальное кровотечение.
Лекарств почти нет. Наступает предел.
Сила духа — важнее теперь, чем инструмент.
Мой предел — близко. Но ещё держусь.
Они похоронили погибших у берега. Тихо, без лишних слов.
Без попа, без колокола. Только земля и руки.
Гриша остался при раненых. Я пошёл к костру — тот, что развели подальше, для командиров. Не звал, не просил. Просто сел рядом, когда Андрей отложил шлем.
Он наливал из котелка похлёбку, ел медленно. Потом протянул мне.
— Держи.
— Это не приказ.
Я кивнул, взял. Глотнул. Горячее. Солоноватое.
Он молчал. Потом выдохнул:
— Я на войне с пятнадцати. Видел — как рубят, как горят, как душат.
Но никогда не видел, чтоб после боя кто-то держался за жизнь так, как ты за них.
Я покосился на костёр.
— Потому что они мне — не мясо. И не бревно.
Каждый — человек. Даже если орёт, воняет и теряет кишки. Всё равно — человек.
Андрей вздохнул.
— Ты не воин.
— Я и не притворяюсь.
Он долго смотрел в огонь.
— Понимаешь… в бою ты нужнее нас, чем меч.
— Когда на одного вроде тебя приходится двадцать таких, как я…
— Ты — уже не просто лекарь. Ты — сдерживаешь смерть.
Я молча слушал.
— Но всё же ты один, — добавил он. — Один на всю колонну.
— Ты не вечный. И не железный.
— Я знаю.
— Нужно ещё. Таких, как ты. Или тех, кто сможет понять и повторить.
— Научишь?
Я посмотрел ему прямо в глаза.
— Если останусь жив — научу.
Мы замолчали.
Ветер шевелил угли. Луна отражалась в пустом котелке.
Где-то вдалеке кашлял раненый. Гриша хлопотал у телеги.
И только теперь я понял, что начал строить не просто полевую медицину — начал строить будущее. Пусть даже — на костях.
Утро пришло не с рассветом, а с запахом гноя и стоном.
Я проснулся от того, что один из раненых начал метаться. Лицо — пепельное, повязка пропитана.
Инфекция. Жар. Он бредил, звал мать.
— Гриша, воду. И спирт — если остался хоть немного.
Мы работали молча. Очищали рану, меняли повязку, поили. Он выжил — пока.
Другим стало лучше. Олекса даже встал, опираясь на посох. Пошёл под дерево, шатаясь, как новорождённый телёнок, и вернулся с широкой улыбкой.
— Мужиком снова стал, — пошутил.
Я улыбнулся, но глазом не повёл. Устал. Настолько, что смеяться было лень.
К полудню обоз снова двинулся. Воины молчали. Никто не шумел, не распевал, не спорил.
Даже здоровые глядели как-то осторожно. Как будто шаги — это уже не просто путь, а тонкая граница между теми, кто ещё жив, и теми, кто уже на волоске.
Меня дважды окликали.
— У одного — рана загноилась.
— У другого — зуб болит, морда распухла.
Каждый час — как новый вызов.
Я шёл рядом с повозкой, держась за край, чтобы не упасть. Сумка тянула плечо. Глаза слезились.
И всё же я шёл. Потому что некому больше.
Вечером снова стоянка. Снова кипячение. Снова раненные, простуженные, покалеченные.
Но в воздухе витало новое.
Какое-то… признание.
Меня не благодарили. Но уже не звали "этот с лекарствами".
Теперь шептали:
— Вон он. Тот, что спасает.
— Тот, что не бросил.