— Помощь нужна? — спросил я, стараясь не кашлять.
— Да вот, подержишь щипцами, пока я ковать буду. Руку крепче держи, не баба ж ты.
— Не баба, — усмехнулся я и взялся за длинные железные щипцы. Металл в них пылал бело-красным светом. От жара пот стекал по спине.
Работа была тяжёлая, грубая, но в каком-то смысле… настоящая. Я следил, как Григорий поднимает молот и точно попадает в нужное место. Каждое его движение было выверено. Он не суетился, не говорил лишнего. Только дело.
Вдруг раздался резкий треск — с металла отлетела искра, обожгла мне ухо. Я дёрнулся.
— Ай! Чёрт… — пробормотал, хватаясь за ухо.
— Не дёргайся, — рыкнул Григорий. — Потерпишь. Это кузница, не девичья баня.
Я стиснул зубы и вернулся к щипцам. Ухо жгло, как раскалённое железо, но виду не подал.
— Ну ты крепкий, — после паузы сказал он. — Другой бы бросил и побежал. А ты — стоишь.
— Ухо — не нога. Переживу, — сквозь зубы ответил я.
Он усмехнулся. Потом ещё минут десять работали молча. Потом, как бы между делом, Григорий вытер лоб, отложил молот и спросил:
— Слушай, а ты где жить-то собираешься?
Я пожал плечами.
— Пока у Марфы. Но надолго в гостях не останешься. Хотел бы свою избу. Пусть простую, но чтобы не мешать и не быть нахлебником.
Он кивнул.
— Правильно говоришь. Есть у нас одна пустая, у опушки. Старик помер весной, с тех пор стоит. Хата крепкая, только печь подлатать бы да солому на кровлю кинуть. Я с деревенскими поговорю, подскажу, что ты — человек нужный. Думаю, не откажут.
— Спасибо, Григорий.
— Не говори спасибо. Ты моего сына вытащил из лап костлявой. Я тебе по гроб жизни обязан.
Ухо к вечеру болело — отёкло и покраснело. В избе я наложил мазь из сумки — благо, ещё был левомеколь. К счастью, ожог поверхностный.
Марфа, глядя на меня, только головой покачала:
— До кузницы ещё дорасти в мастерстве надо. А ты с первого дня лезешь.
— Работа отвлекает, — сказал я. — И я не могу сидеть без дела. Не умею.
Она кивнула. Потом молча подала мне миску — похлёбка с фасолью и луком.
Я сел у печки, греясь. В голове крутились слова Григория, ощущения от труда, боль в ухе, но ещё и странное чувство — будто я вплетаюсь в ткань этой деревни. Не гость, не чужак. А уже её часть.
Пусть и пока маленькая.
Поздно вечером — стук в дверь. На пороге стоял мужик с порезом на ладони. Глубоким, рваным.
— Сказали, ты люд лечишь, — пробормотал он. — Так глянь, что с рукой. Больно, блин…
Я осмотрел. Порез неглубокий, но грязный. Взял воду, промыл. Обработал спиртом — мужик взвыл.
— Что ты делаешь, душегуб!
— Дезинфекция. Чтобы гниль не пошла. Потерпи.
Зашивать не надо было. Наложил повязку, дал советы.
— Руку держи в чистоте. Повязку меняй. Через два дня — зайди, гляну.
Он кивнул. А потом добавил:
— Спасибо, лекарь. Будь ты хоть с края света — видно, что дело знаешь.
Когда он ушёл, я долго смотрел в потолок.
Я действительно становлюсь частью их мира. Через боль, кровь, труд… через простые вещи.
И это, чёрт побери, придаёт силы.
Глава 4
Проснулся рано — ещё до первых криков петухов. За окном стояла тишина, как будто сам воздух не хотел просыпаться. В печи потрескивали угли, и в углу шуршала мышь. Тело ломило после вчерашней работы у Григория, особенно плечи.
Я медленно сел на лавке, откинул одеяло и натянул сапоги. В доме было холодно, изо рта валил пар. В щель меж досками в оконной раме пробивался рассвет — тусклый, как и сама жизнь в этой эпохе.
Марфа уже возилась у печи. От неё пахло хлебом и чем-то копчёным.
— Поднимайся, лекарь, — сказала она, не оборачиваясь. — Кузнец твой с утра опять приходил. Говорит, чтоб ты зашёл к нему, как проснёшься.
— Понял, — пробормотал я, протирая глаза. — Чует мою благодарность и хочет её растянуть на неделю вперёд.
— А ты думал? — хмыкнула она. — Здесь просто так никто ничего не делает. Даже доброту вернут потом трудом.
Позавтракал. Сегодня — каша из пшена с маслом. Каша — клейкая, горячая, и пусть приелась за эти дни, но в такой холод шла на ура. Запивал кислым молоком. Ели молча, как будто между нами уже установилось молчаливое уважение.
— Марфа, — сказал я, когда ставил миску обратно, — ты не обидишься, если я переберусь в отдельную избу? Не навсегда. Просто я… чувствую себя обязанным. Не хочу мешать.
Она посмотрела на меня и кивнула:
— Ты не мешаешь. Но понимаю. Мужику нужен свой кров. Староста сказал, тебе дадут избу старого Онуфрия. Он умер весной. Хата стоит пустая, только печь надо бы подчинить, да пол подлатать.