— Кто здесь именует себя Дмитрием, лекарем?
— Я, — сказал я, выходя вперёд.
— Тогда слушай. Во имя веры и по слову Духовного Собора Новгорода… ты вызываешься в Приказ клириков для объяснения своей деятельности.
Многие вопросы требуют ответа.
Монах справа добавил:
— Ты вмешиваешься в промысел Божий. Лечишь без таинства, без молитвы. Применяешь гнилое в пищу и называешь это спасением.
Я почувствовал, как спина похолодела.
— У меня на излечении человек, которого вы бы уже похоронили, — спокойно ответил я. — Я не жду чуда. Я действую.
— Именно это и смущает, — резко отозвался человек с цепью. — Жди вызова в течение трёх дней. Не скроешься. Мы наблюдаем.
После их отъезда тишина повисла над двором.
Катя подошла ко мне тихо:
— Они говорили, как будто уже решили всё.
Я кивнул.
— Они боятся не того, что я ошибаюсь. А того, что я прав.
Я собрал всех во дворе. Не для урока. Не для лекции. Для разговора.
Катя стояла с прямой спиной, Пашка — с зажатыми кулаками, младшие — переминались с ноги на ногу, чувствуя напряжение. Даже те, кто недавно пришёл, поняли: сейчас будет сказано что-то важное.
— Вы знаете, кто мы.
Что мы делаем. Почему. Зачем.
Я провёл взглядом по каждому.
— Мы лечим. Мы учим. Мы живём иначе.
И это пугает тех, кто привык видеть болезнь как кару, смерть как волю Божью, а знание — как ересь.
— Ко мне пришли. Не просто с вопросами.
С предупреждением.
Все замерли.
— Возможно, скоро мне придётся идти… объяснять, оправдываться, а может — отбиваться.
И не только словами.
Я сделал паузу.
— Вы не обязаны быть со мной. Можете уйти. Вернуться к обычной жизни. Никто вас не осудит.
Катя вышла вперёд.
— Если уйдём — кто тогда будет спасать? Кто примет роды у девки в лавке? Кто вытянет ребёнка с горячкой? Мы не за тобой. Мы за делом.
Пашка кивнул:
— Мы не дети больше, Дмитрий. Ты нас сделал другими.
А теперь — и мы тебя не бросим.
Остальные зашумели, соглашаясь.
Я почувствовал, как в груди что-то сжалось.
Не страх — решимость.
— Тогда готовьтесь. Не к бою. К борьбе. И если придётся — я пойду. Один, но с вами за спиной.
Вечером я открыл тетрадь и записал:
День 114.
Угроза стала явной.
Но у меня — команда. У меня — люди.
Если падать, то вместе. Если держаться — то друг за друга.
Они пришли со словами страха.
Мы отвечаем делом.
Раннее утро.
Пока я проверял Степана — тот ещё не приходил в сознание, но дышал ровнее — прибежал младший мальчишка, Ивашка, из деревенских.
— Письмо! — задыхаясь, сунул мне свёрток. — От самого. С печатью!
Я быстро развернул. Бумага грубая, но чернила свежие. В углу — печать городского приказа, но внизу подпись… не канцелярская. Почерк резкий, властный.
**Дмитрию, врачу и учителю.
Вам предписано явиться в Приказ духовных дел для допроса и освидетельствования ваших методов.
Дата: послезавтра.
Однако по независимым от вас причинам, —
Велено дождаться указа Князя.**
Вторая строка была приписана другим почерком.
Я сразу понял: кто-то вмешался.
Кто-то, кто знал, что сейчас нельзя допустить моего ареста или осуждения.
Князь? Его люди? Или тот, чью жизнь я спасаю прямо сейчас?
Я показал письмо Кате.
— Они всё же давят. Но кто-то — держит дверь открытой.
— Значит, держим и мы, — спокойно ответила она.
Вечером я сидел над своей тетрадью.
**День 115.
Вызов пришёл. Но пришло и другое — чья-то рука, ставшая щитом.
Мы не одни.
И даже если завтра всё закончится — это уже не было напрасным.
Ученики растут. Больные поправляются.
Мы здесь. Мы работаем. Мы живые.**
Поздний вечер.
Я вошёл в тихую комнату. У изголовья сидела Маруся, меняя компресс.
Она молча встала, кивнула и вышла, лишь коротко шепнув:
— Он просыпался.
Я подошёл ближе. Лицо Степана было менее серым, глаза — приоткрыты. Он смотрел сквозь меня, будто сквозь сон, но взгляд был осмысленным.
— Живой? — спросил я, присаживаясь рядом.
Он шевельнул губами:
— Ты… вытащил?
— Пока да.
Но дальше — зависит не только от меня. Внутри тебя всё ещё как на пороховой бочке.
Но если организм продолжит так же — выкарабкаешься.
Он закрыл глаза. Потом открыл снова:
— Я скажу… кому надо.
Ты… сделал невозможное.
Я усмехнулся:
— Я делаю то, что могу. И только потому, что некому больше.