Господи.
Ядреней я ничего не пробовал. Щиплет язык, нос, уши, мозг. Но пахнет… спиртом. Нормальным, чистым, как в медпункте. Я отставил кружку, сел и долго смотрел на самогонный аппарат, как на золотоносную жилу.
— Ну, парень, теперь у нас есть оружие.
На следующее утро начал делать настойки. Первая — зверобой. Вторая — полынь. Потом календула. На спирту всё быстро тянет, цвет меняется, запах крепнет. Банки выставил в тёмный угол, подписал по-простому: «жжёт — значит работает».
Вечером зашла Марфа. Без слов, как всегда. Сидит, мнёт подол.
— Ты теперь и зельевар, и пивовар?
— Я теперь аптекарь. Со стажем. С запахом.
Поставил кружку, плеснул немного только что выгнанного. Она принюхалась.
— Тьфу, смердит.
— Это пока. А если капнуть зверобой?
Капнул. Запах стал мягче. Марфа отхлебнула — морщилась, но глотнула.
— Так… терпко, — сказала. — Но согревает. И… в голове чище стало.
Мы сидели на лавке у печи, кружка ходила по кругу. Она рассказывала, как в юности хотела уйти в монастырь, да передумала — братья на хозяйстве остались. А я рассказал, как работал на Севере, в мороз, и пациенты к тебе ползут, потому что ты — последняя надежда.
— Ты, выходит, снова последняя надежда, — сказала Марфа. — Только теперь — тут.
Я ничего не ответил. Только плеснул ей ещё чуть-чуть. Потом себе.
Мы говорили долго. Про травы, про то, как сохранить мыло зимой, как бы сделать так, чтоб больных меньше было. Я понял, что мы похожи: и она, и я — лечим, чем можем. Только я — спиртом, а она — словом.
Когда она ушла, в избе остался запах. Не самогона. Не трав. А жизни.
На следующий день я решил испытать спирт в действии. Не на себе, конечно — нашёл старую гвоздодёрку, обработал, поцарапал доску, смочил марлю и вытер. Запах был крепкий, но чистый. Без примесей. На дереве не осталось ни плесени, ни следов. Тогда — на рану.
Повод не заставил себя ждать: под вечер прибежал десятилетний сын кузнеца, Кирюха, с ссадиной на локте — упал с забора. Кровь, пыль, слёзы.
— Будет жечь, — сказал я. — Но недолго.
Смочил бинт, приложил. Он зашипел, как кот на собаку, но выдержал.
— Щиплет, как злая бабка, — сказал. — Значит, работает?
— Именно, — кивнул я.
Вечером снова зашла Марфа. Уже без кружки — просто с мешочком трав.
— Вот, сушёная календула. Говорят, раны тянет.
Я кивнул, положил на полку.
— А как ты раньше раны чистила?
— Да золой. Или корой дубовой. Ещё крапиву поджигала, пеплом присыпала.
— Помогало?
— Не всегда. Но лучше, чем грязной тряпкой.
Мы опять сели у печи. Я налил ей каплю спиртовой настойки с календулой в горячую воду.
— Полоскать. На всякий случай.
— А ты умный, — сказала она. — Только всё как по книжке.
— А плохо?
— Нет, — усмехнулась. — Просто у нас тут книжки — это люди. Старики.
После ужина зашёл подросток — Ваня, сын плотника. Робкий, но с мозгами.
— Мать говорит, ты учишь. Можно?
Я не понял сначала.
— Ну… как бинт резать. Как травы сушить. Я запоминаю быстро, честно.
Так появился мой первый ученик. Я дал ему тряпки, показал, как мыть руки, как обрабатывать нож. Показал, как делаю отвары. Он молчал, но записывал на бересте палочкой. Ушёл, сказав:
— Я не боюсь крови. Если надо будет — помогу.
А может, и вправду пора растить кого-то, кто потом останется тут. Я не вечный. Я даже не «отсюда». Но если хоть один местный будет лечить грамотно — уже не зря.
Ночью я долго не спал. В голове крутились мысли — о маленькой аптеке в старом амбаре, о полках с сушёными травами, о учениках, а может — и целой школе. Смелая мечта. Но теперь у меня был спирт, знания и люди, которые начали верить.
Я взял тетрадь. Дописал:
«День 32.
Спирт испытан. Работает.
Первая дезинфекция у детей.
Марфа — подключена. Делится травами.
Ученик — Ваня.
Аптека: идея жива.
Самогон — по капле, но в дело».
Через два дня в деревне началось странное.
Сначала заболел пастушонок Лёнька — сопли, красные глаза, чихает как пушка. Потом ещё двое детей, а потом и староста пожаловался, что «горло будто терновым кустом проскоблили». Село гудело, как улей.
Я сразу понял — вирусная зараза. Простуда, скорее всего, но цепляется быстро.
Поставил в своей избе котёл с отваром зверобоя и мать-и-мачехи, добавил немного полыни и липового цвета. Поставил лавку у входа, повесил тряпицу с надписью (для тех, кто читать умеет — то есть для Марфы и ещё пары бабок): «Пить по кружке. Дышать паром. Без разговоров».