– Закон, – ответил Эли. – Если вы про глобальное объединение людей спрашиваете. – Пчел, как я понимаю, вы не собирались продавать?
– Как можно в глобальном смысле, – передразнил старика Протасов, – продать пчел? Можно переманить их к на свою пасеку, несколько семей. А так пчелы твари неразумные, летят куда им вздумается.
– Так зачем же вы участвуете в пчелином деле?
– Просто хотел, чтобы этот мир жил.
Эли сделал глоток остывшего кофе:
– Зачем вам жизнь целого мира?
– Мне она не нужна. Но моему сыну…
– У вас ведь нет сына?
– Он будет. И он не будет военным.
– Почему у вас до сих пор нет детей?
– Они будут.
– У Сары, жены Авраама… Знаете, кто это?
– Не имею понятия…
– Не имеет значения. Так вот, ей было девяносто лет, когда она родила. А мужу ее, Аврааму, исполнилось сто лет. Говорят, что у Сары не было первичных половых признаков, и она, по сути вещей, не могла родить. Об этом Авраам пытался говорить с Богом, спорил, но Сара родила сына, помолодев до детородного возраста.
– Я не верю в Бога.
– И Авраам, наверное, не верил. Когда родился сын, тогда он поверил.
– У меня пока не родился.
– И я вовсе не про религию. Я про вашу жену, Ольгу.
Протасов заметно побледнел и, чтобы скрыть это, обратился к официанту, попросив черного чаю и дольку лимона.
– И что же моя жена?
– Вы же не первый ее муж?
– Мне очень не нравится, когда обо мне столько знают. И таких откровений от меня ждут.
– Я искал о вас информацию не для деструктивного подхода, а как раз для конструктивного. Есть то, что мешает в текущее время родить вам сына.
– Что же это?
– Линейка. – Эли встал из-за стола. – К сожалению, мне нужно идти. До свидания… – В дверях старик обернулся. – Да, кстати, может быть, вам это будет интересно. Ваш отец еще жив… Даже у измерительной линейки два конца
Протасов досасывал конфетку и думал, зачем он приехал в Кшиштоф и зачем встречался с этим малоприятным стариком… Он представил себе Умея, который пока еще чувствует себя королем мира… И зачем еврей сказал ему про отца… В сердце что-то защемило, потом заныло… Он с трудом дождался вечера и, оседлав Конька, полетел домой, в свое детство. Полет оказался долгим, дул встречный ветер, и Протасов все поглаживал Конька по разметавшейся гриве, гладил ему уши, а потом дал ему сгрызть яблоко.
Он долго звонил в дверь квартиры, в которой когда-то жил. Открылась лишь соседняя дверь, из которой выглянул щуплый мужичок с крошечным носом и долго рассматривал пришедшего.
– Там никого нет, – сообщил мужичок.
– Мне сказали, что мой отец еще жив… И я…
– Протасов, ты?! – обалдел сосед.
– Лелик?! – обалдел Протасов.
Они обнялись, так как учились в одной школе, в одном классе, да еще и жили в квартирах рядом.
– Откуда ты?
– С войны.
– С какой?
– Я все время на войне.
– А чего мы стоим? Давай ко мне. Люська мигом на стол соберет. Водки литр есть! Помнишь Люську?.. Ну она в параллельном училась?
Из соседской двери высунула голову женщина в бигуди, в прозрачном пеньюаре из синтетической ткани, которая то и дело стреляла статическим электричеством. Под пеньюаром виднелось нижнее белье из восьмидесятых.
– Это кто? – басовито поинтересовалась Люська.
– Не узнаешь, что ли? – заулыбался Лелик, сверкнув золотыми коронками.
– Не.
– Протасов! Ну? Вспоминай! Со мной в классе учился…
– Не помню, – призналась Люська. – Заходите…
Они пили водку, закусывая квашеной капустой и плавленными сырками, болтали ни о чем, пили за огромную страну, от которой осталось тьфу. Вспоминая учителей, какие-то мальчишеские проделки, а потом Лелик неожиданно сказал, что Люська через три недели после свадьбы попала под автобус, мозги из головы вылетели, их обратно засунули, но с тех пор ей кажется, что она живет в восьмидесятых. И ему это нравится. Останавливает время. Хорошо, что автобус не остановился. И так странно, что она не помнит Протасова.
– А батя твой – в доме для престарелых. Ну знаешь, там, на Лущевке.
– Знаю, – ответил Протасов. – Пойду навещу!
– Ты потом давай опять к нам. Я рыбы пожарю… Ты вообще надолго?
– Как сложится…
Прежде чем подняться ко входу дома для престарелых, Протасов достал из нагрудного кармана кусочек бархатной ткани с завернутой в ней Звездой Героя России и пристегнул награду на лацкан пиджака.
Его провели к палате номер восемнадцать, и санитар громко крикнул:
– Протасов! К тебе! – Герою пояснил: – Все глухие…
В палате, густо пахнущей мочой, находились человек семь стариков. Он долго не мог распознать отца, пока санитар не указал на такого худого человека словно из концлагеря – все кости наружу, обритая голова трясется, а глаза почти прозрачные, будто выгорели на солнце. Отец сидел на пружинной кровати, лишь в верхней части пижамы, остальное было голым, с прошлым богатством напоказ. На обшарпанной тумбочке стояла эмалированная кружка с желтой жидкостью.