– Рахиль разрезает брюхо, а потом, нафаршировав его, зашивает – и в печь, – объяснил Абрам. Он вообще не удивился, что Нинка может готовить: у любой еврейской женщины что-то да получится – но чтобы не резать пузо карпу…
Инженер поймал себя на мысли, что силикон отвратительная вещь, что им надо замазывать технологические щели, типа ставить на силикон унитаз, что реальная плоть куда как пленительнее, и запах от нее человеческий… А грудь Нафталин, как прижилась кличка, пятого размера и что лежа на спине, что боком торчала как боксерские груши. А еще Нафталин хотела доделать свою задницу а-ля Ким Кардашьян… Она не читала ни одной книги, не разбиралась в кино – только оральный секс с Нафталин был на пятерку… И это немало… Или все же недостаточно?..
Спустя пять минут инженер ворвался в спальню Нинки, где тысячу раз произнес «люблю», стал целовать ее обнаженное ненакачанное тело, с маленькими бочками и мягким животиком, одновременно проклиная себя, что он типичный американский недоумок, считающий, что деньги самое главное, но на первое место сейчас вышла Нинка!.. Он клялся ей, что Нафталин в прошлом, что он даже готов жениться на Нинке тотчас… Победительница перевернулась на спину, и ее обнаженная грудь немного разъехалась в сторону подмышек.
– Еа! – восторженно простонал инженер. – Летим в Лас-Вегас! – предложил он, решившись.
– Может, ты гиюр сделаешь? – улыбнулась заласканная тонкими пальцами инженера Нинка.
– Что?
– Ничего-ничего. Полетели в Лас-Вегас, лапуля.
Мовшович после замужества Нинки, да еще в таком вульгарном месте зарегистрировались, был почти подавлен. В его семье кроме Беллочки никого не осталось. Кто в Америке, кто в Кара-Болта. Он даже пожалел, что продал свой аккумуляторный завод, рановато уйдя на пенсию… Беньямин увещевал себя, что в жизни было много сделано, отважно трудился комсомолец Стасик, поставленный на путь праведный комсомолкой Беллой, увезшей его из социалистического рая в израильский кибуц, где вскоре комсомолец вырастил из себя председателя местного совета. Потом его позвали встать на партийную линию, он было согласился, но, на его счастье, несколько кибуцев сложились деньгами и отправили его в Японию, где он купил за сто пятьдесят миллионов шекелей колхозную технику «Komatsu» – так удачно и дешево, что в «Komatsu» сами удивились хватке израильтянина и предложили возглавить японскую «дочку» в Тель-Авиве, на что Белла тотчас дала согласие.
Израиль строился, и Мовшович строил. Он быстро понял, что дизель, бензин, вся нефтянка в его стране слишком дороги, и написал в правительство прожект, что нужно развивать альтернативную энергию, а именно – конструировать электродвигатели и аккумуляторы к ним…
Нашел к кому обращаться – к политикам, занимающимися только своими выборами. Ему даже не ответили…
– Стасик, где ваш мозг? – интересовалась Белла, беременная Нинкой.
Деньги дал странный немолодой еврей с абсолютно русским лицом. Таких он навидался по советским колхозам, еврейский дядя с пуговкой вместо шнобеля, назвавший себя Ильей, репатриантом, как и сам Мовшович, из СССР. Подписали контракт, на котором не имелось расшифровки подписи, а сама фамилия была написана крайне непонятно. То ли Вельмерт, может быть, Вельвет, Вулверт… Короче, через три дня, после подписания контракта, деньги поступили на счет компании Мовшовича, ну а там все уже известно. Электрические двигатели еще существовали в фантазиях крупных мировых компаний, а у Мовшовича уже был готов рабочий прототип…
Так Стасик Мовшович, парень с комсомольским задором, вместо БАМа построил израильскую империю электродвигателей и аккумуляторов.
Абаз, вернувшись на пасеку, нашел ее опустевшей. Он не обращал внимания на трупы наемников, так как их разборки не его дело. Он поцокал языком – и на зов тотчас прибежала козочка и улеглась возле ног Абаза. Он вытащил из-под телогрейки лепешку и по кусочку скормил ее своей любимице. Она вскоре заснула, шумно вдыхая воздух розовыми ноздрями, а он, прислонившись к стене сарая, достал из нагрудного кармана крошечный метеорит и почему-то подумал, что не Феликс застрелил Лару, а наоборот, Лара выстрелила в мужа, потом в себя, да не точно, и еще долго страдала на некрашеном полу деревенского дома, приговаривая: