Лейтенант задумчиво отвечал:
— Хлеб у них есть… Брюква тоже…
— Так в чем же дело? Пусть дадут.
— Не подошло время.
— Ха! Может, время подойдет, когда я сдохну.
— Не сдохнешь… — Лейтенант поглядел на собеседника оценивающе, будто определял, действительно ли он выдюжит: — Ты не сдохнешь… Кое-кто, конечно, отдаст концы. Многие лягут тут…
В узких прорезях глаз мелькнуло любопытство:
— Почему я?.. Я почему не умру?
— Ты ничего еще не сделал немцам.
— Э-э, не говори загадками…
— Разве не понятно?
— Нет.
— Подумай сам…
Круглолицый не хотел думать. Ему не надо было думать, для того он и вел разговор с лейтенантом, чтобы узнавать не свои, а чужие мысли.
— Хитрый ты человек, лейтенант. Ой, хитрый. — Вставал и уходил. Уходил на час или полчаса: бродил вокруг навеса, знакомился с людьми, выменивал что-нибудь или выпрашивал. Иногда добирался до часовых и пытался с ними завести разговор. Но успеха эта попытка обычно не имела. Он возвращался к лейтенанту и жаловался:
— Плохо, брат, не знаю я ни слова по-немецки.
— Зачем тебе немецкий язык?
— Как зачем?! Переводчик — первый человек в лагере. Сыт-то уж всегда будешь.
— Ты и так не голоден.
Он довольно улыбался — признание его способностей добытчика всегда радовало. Но через мгновенье уже терял добродушный облик и на лице появлялась озабоченность.
— Научил бы ты меня немецкому языку, что ли.
— Я не знаю…
— Врешь… Ты все врешь, брат.
— Ведь я же не соврал, что ты сыт… Почти сыт…
— Это правда, — снова раздвигал мясистые губы в улыбке. — Сегодня я три порции выменял на табак… А остальное врешь.
— И даже то, что ты будешь жить?
Это воспламенило тревогу. Круглолицый испуганно смотрел на лейтенанта: как бы тот не передумал и не изрек иную истину, более печальную.
— А ну тебя…
Дождь лил. Переставал. Снова лил. В просветах туч, когда он стихал и ветер работал где-то в высоте, проглядывало скупое позднеосеннее солнце. Торопливо сушило тропки вокруг навеса, каменило бугорки, и на затеплевшие спины их выползали люди. Грелись в шинелях, а кто снимал их, сгонял прель, что накопилась на гимнастерках.
На шестой день с утра засветило вольное солнце, ничем не притуманенное, и небо, белесо-голубое, вставало над лагерем. Захотелось жить, дышать, радоваться солнцу, небу, ветру. Но тоска захлестнула душу. Тоска по родному.
Кто-то запел песню. Не русскую, но тягучую и бередящую сердце.
Круглолицый подошел к лейтенанту, лег рядом на теплый бугорок и сказал:
— Рябой плачет…
Лейтенант поднялся на локти, поискал глазами рябого. Нашел. Тот сидел у столба, подпиравшего навес, на самом солнце, и утирал ребром ладони слезы. Старательно. Вот так он подбирал крохи с доски, на которой резал хлеб.
Пел казах. Пел где-то за навесом. Невидимый. О степи пел широко, раздольно. И не грустно. А тоска наваливалась, слушать было невмоготу, горло стискивали спазмы.
Круглолицый поморщился:
— Нашел время петь… Глупый человек…
— Пусть поет, — придержал лейтенант поднимавшегося с земли соседа. — Не мешай ему…
Позже, когда песня смолкла и вообще все смолкло — обессиленные люди дремали на солнце, — круглолицый поднялся и пошел искать казаха. Побродил с полчаса по лагерю. Вернулся с усмешкой на губах. Растормошил впавшего в забытье лейтенанта.
— Я так и думал.
— Что? — не догадался лейтенант.
— Он слепой…
— Кто?
— Певец этот. Фугас сжег глаза. Туман перед ним. Но скоро и тумана не будет…
Лейтенант прикусил губы. Отвернулся. Он попытался скрыть боль. Снова, как и от песни, спазмы сжимали горло.
— Только петь и осталось. — Круглолицый покачал головой, давая этим понять, что судьба казаха решена. — Конвоиры пристрелят его на дороге…
— Замолчи!
Смолк покорно и занял свое место на склоне бугорка, ближе к солнцу. Зажмурился, наслаждаясь теплом. Он уже засыпал, когда лейтенант тихо произнес:
— Отдашь ему мою пайку хлеба…
5
Седьмой и восьмой день прошли в покое. Солнце согревало. Они уже привыкли к ласке, обсушились. Ожили вроде.
Никто их не трогал. Никто не приходил в лагерь, если не считать утреннего визита бородача с кобылой, вечернего посещения автоматчиков, сопровождавших баланду и хлеб.
А на девятый день хлынул дождь. Похолодало. Зашумел, загудел ветер. Люди собрались в кучу, в самом центре, как в ту первую ночь. С дождем пришли тоска и тревога. И не случайно…