— Вот что, приму-ка и я ванну! — объявил Потапов сыну, невольно намекая тем самым, что берет с него пример, а фактически — из благодарности объявил, воодушевленный сыновними шагами в направлении к самостоятельности. — Приму-ка и я ванну, а то завтра на работу, — добавил он, уже исключительно для Марииных ушей. И она откликнулась:
— Завтра пятница… Стоит ли выходить на один день? Вон губа еще не зажила. Выйдешь с понедельника… прогульщик!
— Я не прогульщик, у меня — травма. Психическая.
— Кто тебе поверит?! — кричит Мария из кухни.
— А действительно, почему за психическую травму не дают освобождения? Скажем, воспаление в области души. Вот пойду завтра к невропатологу и потребую бюллетень.
Возвращаясь из ванной комнаты в кабинет, Потапов с приятным удивлением отметил, что дверь в комнату Сергея закрыта неплотно, небрежно закрыта, то есть не как всегда. «Расслабился мальчик. Или доверился? Во всяком случае, не до дверей ему сейчас. И слава богу!»
Из комнаты сейчас доносился голос Сергея, изрекавший какие-то нелепые словосочетания, скорей всего физкультурные правила разучивал парень.
«Сосредоточимся на дыхании», — уловил Потапов законченное предложение, но подслушивать дольше не захотел, направился к себе, прихватив забавную фразочку о дыхании в качестве трофея. «Наверняка из йоговских упражнений что-нибудь… Модненькое, свеженькое, тысячелетней давности».
Едва расслабился, растянувшись на диване, начались телефонные звонки. Объявилась Настя, о которой за ужином вслух никто не вспоминал, ко про себя отсутствием девчонки каждый обеспокоился: Потапов со светлой грустью, Сергей со светлой иронией, Мария Петровна со светлой (и тайной) благодарностью.
— Иван Кузьмич! Это вы?! Как хорошо! Мне вас-то и нужно! — Потапов по едва уловимым акустическим признакам определил, что Мария в коридоре «повисла» на отводном проводе, тут же хотел озлиться на жену и малость поактерствовать с Настей, полюбезничать с ней, но почему-то не решился, сказались добропорядочные, степенные, семейные бифштексы, точнее — возникшая на их чудесном аромате иллюзия благополучия. Насте ответил сдержанно, с неестественным олимпийским спокойствием.
— Слушаю тебя, Настя.
— Иван Кузьмич, у меня просьба: дайте рекомендацию!
— К-куда рекомендацию?
— Не в партию, понятное дело. Еще не созрела! На новое место работы. Что вам стоит пару слов черкнуть? И хорошо бы на фабричном бланке! — На этом месте разговора Потапов определил, что в коридоре Мария положила трубку.
— А совесть у тебя есть, Настя? Просить рекомендацию у директора той фабрики, откуда тебя уволили за прогулы?
— Совесть имеется! Я ее у старших товарищей напрокат беру! У таких, как вы, Иван Кузьмич. Сами-то прогуливаете второй день… Только не говорите мне, что не вернетесь на фабрику, что начинаете новую жизнь, не надо! Для таких резких поворотов у вас кое-чего не хватает!
— Интересно, чего это мне такого не хватает? Розовых штанов, что ли?
— Одиночества, Иван Кузьмич… Неподдельного одиночества и свободы, что одно и то же. У вас вместо них обязанности и семья. Вместо одиночества. У меня-то его дополна. Вот я и спрашиваю: сделаете рекомендацию? Я серьезно. Бумажка во как нужна! А то ведь у меня в трудовой-то книжечке статья имеется, с которой только общественные сортиры обихаживать. А я для такой службы не готова: штаны запачкать боюсь, а это вам не репутация. Короче: дадите бумажку? «Без бумажки ты — букашка!» Слыхали песенку?
— Слыхал, Настя, слыхал песенку. Составлю я тебе бумажку. Приходи завтра на фабрику с утра. Только не проспи. Там и побеседуем, обо всем сразу. Договорились? Ты где сейчас-то? Тьфу ты, старый осел! О чем я с тобой говорю?! Тебе ведь ночевать негде! Приходи немедленно! Слышишь, Анастасия?!
— Не беспокойтесь, Иван Кузьмич… Я под крышей. Спокойной вам ночи. — В трубке послышались гудки-гудочки. Короткие.
И почти сразу же — небось прорывался, да занято было — позвонил Озоруев.
— Привет, Потапов. Улофа Пальме убили.
— Не понял тебя.
— Шведского премьера убили. Не слыхал, что ли?
— Нет, не слыхал.
— Ты что, последних известий не слушаешь?