— И что из этого вышло?
— Когда время наступило, Джездергид, к чести его надо сказать, возвел своего подопечного на престол Константинополя и возвратил всю власть новому императору — Феодосию.
Это было незаурядное деяние, и Юстиниан полагал, что, не говоря уж о соображениях мира и дружбы, на великодушие персидского монарха былых времен, оказавшего покровительство византийскому наследнику, следовало ответить поступком столь же благородным.
Но Феодора, с ее женским умом, отмела все прекраснодушные рассуждения и соображения и сосредоточилась на том, какое влияние это может оказать на судьбу того, кто был ей теперь всего дороже.
— Был ли Феодосий усыновлен Джездергидом? — спросила она.
— Нет, он пребывал под его покровительством.
— Но Кавад хочет, чтобы Хосров был усыновлен Юстином.
— Да, это так.
И сам собою у нее возник вопрос:
— А как это скажется на тебе?
Юстиниан удивился.
— Никак, насколько я понимаю. Иноземный царевич, живущий при нашем дворе, не может повлиять на мое положение.
— Ты уверен? — воскликнула она. — Я предвижу опасность.
— Какую же?
— Я ничего не смыслю в этих делах, принц, но не будет ли Хосров в качестве законно усыновленного Юстином иметь — хотя бы в глазах персов — законное право на императорский трон?
Он удивленно взглянул на нее.
— Понимаю. Если у персов будет основание для претензий на трон, они могут оказаться гораздо опаснее, чем если этого основания у них не будет.
Юстиниан замолчал, размышляя о водоворотах недовольства, бурливших в государстве. Многие в Константинополе так и не примирились с властью Юстина. Средоточием этой смуты была партия Зеленых при Ипподроме, а основой — монофизитская ересь. В провинциях также были непокорные народы, такие, как исавры в Малой Азии, и от них постоянно исходила опасность. Никто лучше принца не знал, как тонка нить лояльности, привязывающая к империи непокорные ее части, или насколько легко какой-нибудь державе, будь у нее хотя бы формальные права на трон и помани она обещаниями переметнувшихся на ее сторону, спровоцировать мятеж и, воспользовавшись восстанием для поддержки вторжения, ускорить падение империи.
Потребовался живой ум девушки, не мыслившей категориями государств и народов, но заинтересованной судьбой одного мужчины, чтобы ему открылось, сколь велика опасность.
Он резко встал.
— Я должен сейчас же уйти, — проговорил он.
Она также поднялась и стояла перед ним, снова потупившись.
— Тогда… наверное… пора прощаться?
— Прощаться? — он удивленно взглянул на нее. — Почему?
— Ты сказал… вчера вечером…
— А! Вчера вечером… Помню, — несколько мгновений он смотрел на нее. — Есть ли у тебя причина, Феодора, уйти сейчас?
— Н-нет.
— Тогда, может быть, останешься? Хотя бы еще на одну ночь? Я хотел бы побеседовать с тобой.
Всякое придворное общество — это сплошной водоворот злословия. Отнюдь не лучшая из склонностей людей совать нос в чужую жизнь, перемывать косточки другим и копаться в интимных — в первую очередь неблаговидных — делах здесь особенно заметна из-за значительности лиц, составляющих это общество. Самые видные из них находятся под особо пристальным надзором. Ни один взгляд, ни одно слово, ни одно их движение не остается незамеченным и не может не стать общим достоянием, и всякий из записных мудрецов суеты толкует их на свой лад.
Невозможно было, чтобы пребывание девушки во дворце Юстиниана осталось незамеченным. Когда же она не ушла, как обычно, после первой ночи, а осталась и на третий, и на четвертый день, это стало главной темой дворцовых сплетен, предметом бесчисленных скабрезных шуточек остроумцев и лукавых намеков блестящих придворных дам.
Этот кусочек оказался для сплетников столь лаком, что совершенно отвлек внимание общества от обстоятельства гораздо более значительного, а именно — от того бурного ликования, с каким было встречено предложение Персии об усыновлении царевича Хосрова императором Юстином.
Переговорив с дядей, Юстиниан созвал государственный совет. Мудрые мужи восхищались впоследствии тем, что принцу удалось первым обнаружить ловушку, коварно скрытую в бесхитростном и почти сердечном, на первый взгляд, предложении царя Кавада.
Но государственные дела требуют тонкого подхода. Ни в коем случае нельзя было ответить прямым и грубым отказом на дипломатическое предложение, сколь бы злонамеренно оно ни было. Такая невежливость не допускалась, она к тому же могла повлечь за собой международный скандал.