Мама писала, что наварила варенья из лесной малины и насолила грибов.
Настя не сообщила матери, с каким поездом приезжает, зачем зря тревожить ее, дойдет одна.
Вот и сбылась ее мечта вернуться под родительский кров устроенной, с гордостью прошествовать мимо знакомых домов.
Разумеется, сначала ее встретит Найденыш, еще за несколько шагов до калитки заскулит от радости, станет рваться, греметь цепью. В каждом письме, как человеку, Настя передавала ему приветы. В первые секунды их свидание будет походить на драку. Собака поднимется на задние лапы, повизгивая, потянется мордой к лицу. Тут настанет самый момент крепко схватить его за лохматую сильную шею, чтобы устоять, не свалиться с ног.
Потом на крыльцо выскочит мама, в одном платье, с платком на худых плечах. В открытую дверь боковушки будет падать свет, там тепло и по-праздничному прибрано к ее приезду.
На станции тускло светил фонарь. Настя постояла перед окном низенького станционного строения, посмотрела на стойку буфета с трехведерным медным самоваром и на деревянный диван у стены темно-бурого цвета. Все оставалось таким же, как было год назад.
Поправив поудобнее свою ношу на плече, она зашагала по вымощенной булыжником улице, давно не ремонтированной и потому неровной.
Одиннадцатый час вечера, а в городке словно все вымерло: сошедшие с Настей пассажиры куда-то незаметно разбрелись. Из палисадников вкусно тянуло дымком от затухших костров; рачительные хозяева сжигали в них листья, готовили сады к весне.
Завтра, если мама с теткой Акулиной догадались приберечь ей эту работенку, она сама соорудит костер: отчим научил ее в любую погоду разжигать костры.
Оставалось пересечь Горскую улицу, и тогда будет виден дом тетки Акулины в облетевшем саду.
Настя прибавила шагу — вот они знакомые контуры яблонь, железная ребристая крыша. Пора бы уже подать знать о себе Найденышу.
«Что же ты молчишь, собачина, неужели позабыла, как звучат мои шаги?»
Настя звякнула крючком калитки, позвала:
— Найденыш, Найденыш!
В ответ ни шороха, ни звука. Широкое отверстие собачьей будки зияло пустотой. Даже запах псины выветрился. Горькая догадка обожгла душу. Она поискала глазами, куда опустить свою ношу, приблизилась к скамейке.
...Настя сидела сгорбившись, в глубоком унынии. Нерадостным получилось свидание с родиной, будто оторвали у Насти вместе с собакой кусочек сердца! Девушка понимала — мать не виновата, и все же медлила, не заходила в дом, ждала, пока уляжется первая острая боль, чтобы ненароком не сорвалось с губ слово упрека.
— Настя, Настенька, это ты? — донеслось с крыльца. Стежка света упала прямо на нее. — Что же ты сидишь там? — Ксения Николаевна спускалась со ступенек.
Мать обняла дочь за вздрагивающие плечи, крепко прижала к себе.
— Поверишь ли, я сама извелась вся... Последним кусочком хлеба с ним делилась. Но ты же знаешь, он большой, ему много нужно. А ему уже цепь носить стало не под силу... Пристрелили в лесу, там и закопали.
Я потом сходила, бугорок отметила. Если хочешь, покажу. Ну поплачь, поплачь, может, полегчает.
Ксения Николаевна лишь сейчас как следует разглядела дочь. На пользу пошел год ее Настеньке: пополнела, порозовела, точно наливное яблоко. Продолговатым лицом, повадкой, русыми волосами — вся в отца.
Прибежали поздороваться тетка Акулина с сыном, потом пришла познакомиться его жена.
Настя ходила по небольшой боковушке, наслаждаясь позабытым уютом.
Фикус в кадке вытянулся чуть ли не до потолка, глянцевитые темно-зеленые листья его тускло поблескивали.
В уголке Насти за ширмами все на своих местах: полуовальный стол на фасонистых ножках, у стены железная кровать с матрасом, набитым сеном, белое кружевное покрывало, связанное руками мамы.
Сено в матрасе свежее, никем не примятое. Настя легла и тут же провалилась, будто в душистый рай.
Едва прикрыв глаза, Настя увидела себя и Маню в поле у каемки Высочевского леса. Они в одинаковых сарафанчиках, им привольно, весело. Не знающие все лето обуви загорелые ноги шагают по едва приметной, теплой от солнца, тропке. В круглой корзинке у них ломтики хлеба, бутылка с водой, зеленые перья лука. Они могут идти далеко, до тех пор, пока виднеется золотистый купол церкви, да и с Марией нечего бояться.
— Настя, Настенька! — мать осторожно трясла дочь за плечо. — Проснись, у нас гостья. Тоня приехала, — добавила она шепотом, — дочь Родиона Гавриловича.
В комнате чуть развиднелось. Над кухонным столом горел свет, топилась русская печь. За столом сидела девушка. Она встала навстречу Насте.