Настя присела к столу. Завтра у них намечался пятикилометровый поход на почту: Клава будет отправлять письмо брату в армию, ну, и, конечно, послание Филиппу! Он смотрел сейчас на Настю со стены. Подаренная им карточка с надписью «Дорогой Клавочке и ее глубокоуважаемым родителям» произвела благоприятное впечатление на отца с матерью. Вооружившись очками, оба долго рассматривали ее.
— Парень, как видно, не хват, но стоющий! — произнес в заключение Константин Петрович.
Настя тогда поразилась — до чего правильную характеристику дал Филиппу Клейстерову заглазно Клавин отец, проникаясь к нему за то еще большим уважением.
Настя придвинула к себе незаконченное письмо, перечитала его:
«Дорогая Мария!
В деревне прелесть, а главное, все ново для меня. Представляешь, например, иду умываться на черное крыльцо во двор, где висит глиняный горшок с носиком, а там корова меланхолично пережевывает жвачку, уставившись на меня своими непередаваемо красивыми глазами. Эта Буренка на днях испугала и насмешила меня! Села я вот, как сейчас, за стол с карандашом в руках и вдруг ужас — дрожит и колышется вся избушка! Выглянула в оконце, а там наша кормилица чешет холку об угол.
Хороша тут и местность. Кругом леса и есть где покупаться. Речка наша называется Кордон, название это мне не по нраву по той причине, что слово «кордон», сама понимаешь, означает границу, а мне почему-то представляется карта Европы и то государство, где хозяйничают сейчас наци в коричневых рубашках... Короче: спим и видим с Клавой в совершенстве изучить винтовку, стрелять с первого выстрела прямо в яблочко!
Извини, Манечка, за отступление, самовольно вырвавшееся на бумагу, но без него я не смогла. Так вот, за этой речушкой, что опоясывает деревеньку, лежит старый тракт на Углич, по которому, как гласит предание, ездили цари на богомолье, и в частности Екатерина Великая. В честь коронованных посетителей тракт был обсажен соснами. Я люблю вечерами гулять здесь, и, поверишь ли, сама история будто обступает меня... Мне слышится звон бубенцов, стук колес екатерининской кареты, которая, того и гляди, появится на тракте и промчится мимо в сопровождении других карет и стражи на конях!
Хоть опять берись за стихи: что-то звучит во мне, просится наружу. Но что самое главное — все пережитое в личном плане бесповоротно позади... Я не ропщу и не сожалею, что у меня все так получилось. Первая любовь — часто ли она бывает счастливой?
Ну, скажешь, расфилософствовалась моя сестренка! Подвожу итоги: жизнь хороша и жить хорошо! Да, пришло письмо от мамы, пишет, что все в порядке, работой довольна и ею довольны».
На этом письмо обрывалось. Обмакнув перо в невыливайку, Настя начала быстро писать:
«Сегодня ездили по землянику, привезли столько, что Евдокия Никифоровна сушит ее в печке в больших чугунах, готовит на зиму. О моих впечатлениях говорить не буду, ибо я не сижу сложа руки, записываю их особо, и вы с Мишей, дайте срок, прочитаете мою работу в большой печати.
На всю жизнь вам спасибо за приют в Москве на незабываемой Басманной, по соседству с котлом-кормильцем. Пишу эти строчки и явственно вижу перед собой все...
Приветище Михаилу. Остаюсь неизменно любящая вас Анастасия Воронцова».
Настя не побоялась написать Марии про их бывший дом в Москве, где остались Антонина с Федором Коптевым, потому что не сомневалась, что сестра поймет, как крепко зарубцевались в ее душе все болячки. Настя теперь может спокойно вспоминать о тех двух людях, вокруг которых недавно с болезненным надрывом вертелась вся ее внутренняя жизнь, и даже пожелать им благополучия, как желала всем людям...
Но благополучия на Басманной не было. Неделю назад Федор, возвращаясь вечером домой, прошел мимо пожилых женщин, судачивших на скамейке во дворе, сильно прихрамывая. Женщины вопросительно проводили его глазами.
— Что это с ним? Никак Антонина нарядила своего муженька в очень узкие штиблеты, сверх моды на вершок? — спросила у Дарьи Степановны одна из приятельниц, прикрывая зевающий рот ладонью.
Дарья Степановна не ответила, она и сама не знала что.
Федор Коптев работал, как положено монтажникам, в парусиновом комбинезоне, только вместо ботинок с толстыми подошвами был обут в резиновые тапочки, и они подвели его. По нечаянности наступив на гвоздь в доске, он пропорол себе ногу.
— О, черт, — выругался бригадир, присаживаясь на злосчастную доску, чтобы разуться и посмотреть ранку: она была малюсенькая, а боль уже утихла. — Э-е-е, пустячок! — отмахнулся он от совета товарищей сходить в медпункт, прижечь ранку йодом. — Щипать будет, а я дюже чувствительный!