Но само применение ограничительного законодательства, как бы ни было оно снисходительно, было злом. Ограничения направляли деятельность и стремления предприимчивых и энергичных людей на все еще открытые для них поприща, особенно в торговле. Это создало то, что называлось еврейской монополией в некоторых отраслях торговли (лесопроизводство, экспорт пшеницы, биржевая деятельность). Это, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям дальнейших юридических ограничений или к ограничивающей полицейской практике. Другими словами, само наличие граждан различного законного статуса неизбежно влекло за собой увеличение противозаконных действий со стороны администрации.
Замечательно, что к единственному шагу, который разрешал вопрос в любом отдельном случае, а именно к переходу если и не в православие, то в одно из христианских исповеданий, прибегали очень редко. Мы не должны забывать, что определение "еврей" во всех правилах и законах, устанавливающих неправоспособность, относилось к лицу "иудейского вероисповедания". Почему же, в таком случае, переход был столь редок? Вековое рассеяние научило иудаизм определенным методам борьбы с отступничеством. Каждый религиозный еврей воспитывался в убеждении, что, "отказавшись от веры отцов", он не только потеряет собственную душу, но нанесет непоправимый вред семье и общине, которую покинет. Он и его потомки будут прокляты, и всякая связь между ним, его семьей, друзьями и общиной будет прервана навеки. Отец, отказавшийся порвать с дочерью, перешедшей в христианство, как правило, не мог продолжать жить среди своих единоверцев, как бы уважаем и влиятелен он ни был. Поэтому как бы ни сильна была среди образованных евреев тяга к ассимиляции, как бы ни была слаба их связь с семьей и общиной, в этих условиях оставалась все же некая грань, мешавшая им порвать с иудейством. Ее можно было нарушить только при циничном отрицании любых религиозных ценностей, либо при искреннем изменении религиозных убеждений, и притом достаточно сильном, чтобы перевесить трепетный страх перед запретом и внушенную с детства духовность заменить духовностью новой веры. Вне этого условия переход в другую веру был психологически немыслим даже для тех евреев, которые вполне прониклись русской культурой, особенно ее литературой и поэзией, которые ведь сами по себе глубоко укоренены в христианской традиции.
Трудно было ждать, что люди, порвавшие все связи с религиозной еврейской общиной, помимо связи чисто формальной, примут господствовавшую концепцию государства, т. е. концепцию теократической монархии, тем более что либерализм и радикализм русской интеллигенции давали основания надеяться, что на смену этой концепции явится идея общей свободы, т. е. представительного правительства, не связанного религиозной идеей. Либеральные и радикальные круги были рады получить подкрепление со стороны еврейского лагеря в борьбе против самодержавия и не требовали, чтобы евреи принимали трудное решение о переходе в другую веру. В партии кадетов, в юриспруденции, среди коллег-врачей евреи в России могли чувствовать себя частью движения, под которым они безоговорочно подписьшались. И все же этот путь был открыт сравнительно немногим, тем, кто в силу исключительных личных способностей или богатства и влияния семьи просачивался в щель процентной нормы. В большинстве своем это были смелые и образованные люди. Не только трогательна, но и заслуживает восхищения их выдержка в условиях постоянного вызова, памяти о перенесенных в детстве унижениях, в условиях давления со стороны менее удачливых собратьев. Многие из них (Пасманик, Слиозберг, Винавер и др.) оставили нам непредвзятые и много объясняющие воспоминания о своей жизни и тяжелой ломке, через которую им пришлось пройти. Несмотря на крах русского либерализма, их преданность идеалам русской интеллигенции не поколебалась. Вряд ли кто-нибудь из них предпочел бы подсоветское существование жизни белой политической эмиграции. Некоторые из них даже приняли участие в борьбе белых армий против большевиков, несмотря на то, что антисемитские эксцессы были не редкостью в районах, контролируемых белыми.
Но, как уже говорилось, ассимиляция, слияние с русской радикальной средой были уделом немногих, избранных. Вырвавшийся из гетто мятежник естественно шел в революцию. Достойно внимания, однако, что сравнительно мало евреев, участвовавших в подпольной деятельности начала века, присоединилось к террористам-эсерам. В основном это были социал-демократы, преимущественно меньшевики. Тому, возможно, есть много причин, из которых две - идеологическая и социальная - очевидны. Марксизм давал в руки теорию радикального переустройства общества, не вовсе чуждую традиционному еврейскому мессианизму, но при этом претендовал на научность. Марксизм обещал общество, которое порвет с христианством, и потому ассимиляция евреев осуществится легче и полнее, чем при существующем общественно-политическом строе, самый язык которого пропитан христианской традицией. Кроме идеологической притягательности, в социал-демократии была для еврея-бунтовщика и практическая притягательность. Организация рабочих и использование забастовок как орудия для улучшения их положения впервые в Российской Империи были испробованы в черте оседлости, на предприятиях, которые принадлежали евреям и где работали еврейские рабочие. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, организовавших Бунд, вбирались, часто вместе с пропагандистами и организаторами, русским социал-демократическим движением.1 Довольно скоро бундовцы разошлись с большевиками, т. к. Бунд претендовал на исключительное право организации еврейских рабочих в России. Однако меньшевики впоследствии поддерживали тесную связь с Бундом и именно у него переняли тактику, которая должна была заменить террор и восстание как главные орудия классовой борьбы. По этому пункту меньшевики вновь резко столкнулись с ленинской фракцией, обвинявшей их в "ликвидаторстве" и предательстве интересов рабочего класса и великого принципа социального прогресса, осуществляемого революцией.
Совершенно естественно, эмансипированное еврейство влекла революция, правительство же считало это проявлением глубоко укоренившейся в еврейском характере тяги к разрушению. 1905 год с очевидностью показал роль евреев в качестве пропагандистов и организаторов революционных партий, и правительство стало понимать, что надо как-то нейтрализовать революционизирующее влияние евреев. Столыпин пытался подойти к вопросу с государственных позиций. Он планировал упразднение ограничительного антиеврейского законодательства, но встретил оппозицию со стороны царя. Было ясно, что Николай П смотрит на еврейский вопрос не как на проблему социальную, а скорее как на проблему чисто полицейскую. Если евреи бунтуют, то, стало быть, надо их усмирить, положив пределы их деятельности. То соображение, что ограничение само по себе есть причина взрыва, казалось вывертом мысли, который нечего обсуждать. Сверх того, так называемые патриотические организации. Союз русского народа. Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя водителями народа в крестовом походе против революции и еврейского засилья. Этот "крестовый поход" быстро принял традиционные погромные формы. Потворство правительства и местных властей погромам могло быть преувеличено, как евреями, так и радикальной русской интеллигенцией, хватавшейся за любую возможность, чтобы выставить беззакония и произвол администрации. Однако и царское правительство невозможно в этом случае защищать. Оно живо поддерживало так называемые "стихийные патриотические организации" и было, таким образом, ответственно за совершаемые ими эксцессы.
Уверенность в том, что антисемитизм в своей наиболее предосудительной форме внушался главным образом правительством, заставляла либеральную и радикальную интеллигенцию считать, что по упразднении Правительственных ограничений и с введением "равноправия евреев" еврейский вопрос будет разрешен и антисемитизм исчезнет. Потребовался опыт гитлеризма, и даже более того, новые свидетельства об антисемитизме в самом Советском Союзе, чтобы показать, что формальное, юридическое равенство, даже спустя долгое время, не устранит самых коварных и социально опасных форм антисемитизма. Но в начале этого столетия радикальная и либеральная интеллигенция считала, что проблему можно разрешить простым упразднением ограничений в отношении евреев, и не замедлила возвести ответственность за все антисемитские эксцессы на правительство и администрацию.