Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.
– Вы не одобряете мое намерение, да? – спросила Чуркина.
– Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.
– Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.
– И коммунистом к тому же.
– Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?
– Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.
– О чем вы?
– Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.
– Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?
– Да, не они. Тут вы правы. – Не признать этого я тоже не мог.
– А вы знаете, кто это сделал?
– Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.
Она только искоса глянула на меня.
– Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?
– Не уверен.
– Ничего не понимаю.
– Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?
– Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.
– Человек, который убил его, теперь сам мертв.
– Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.
– А если я скажу, что это может повредить России?
– Что вы имеете в виду?
– Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…
– Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, – с негодованием перебила меня она. – Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.
– Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.
– Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.
– Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.
Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:
– Ребята! Мы можем опоздать.
Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках – маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.
Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.
– А я ведь здесь жил раньше, – нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. – Я не говорил вам об этом?
Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.
– Здесь, в этом доме?
– Да, – ответил я, открывая перед ней дверь. – Жил, пока отца не арестовали.
Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.
– За что же?
– А он считал, что советским танкам не место в Праге.
– Помнится, я тоже так считала.
– Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.
– И что с ним сталось?
– Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.
Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:
– А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.
– Семнадцатый слушает.
– Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?
– А кто же еще? Уже не раз вызывала за последние недели. Куда пропал-то?
– Я ненадолго уезжал из Москвы. Что там стряслось?
– У тебя неприятности с милицией.
– С Годуновым, что ли?
– Нет, с Шевченко. Он объявил розыск «Жигулей» и дал твои приметы как водителя.
– Ах, это, – вздохнул я с облегчением, – тогда все в порядке. Мы все еще разматываем то происшествие. Меня не было всю ночь. Он, наверное, беспокоится, не случилось ли что-нибудь.
– Ничего этого я не знаю, но в ориентировке на розыск говорится, что ты вооружен.
– Прекрасно. Верочка, я сейчас у дома на набережной. Можешь приехать ко мне?
– Нет. Я же на работе.
– Попроси кого-нибудь подменить тебя. Я в затруднении, не знаю, как быть. Мне нужно с тобой посоветоваться.
– Не могу я никак. А что Юрий? Позвони ему.
– Дело как раз в нем. Пожалуйста, это очень важно, ты даже не представляешь, насколько важно.
– Хорошо, Коля. Сейчас выезжаю, жди.
От одной мысли, что сейчас я увижу Веру, в животе у меня сладко заныло. Я устроился на скамейке и начал засекать время. Прошло четверть часа, полчаса. Я курил сигарету за сигаретой, теряя всякую надежду, как вдруг заметил ее изящную фигурку, лавирующую среди толпы.
Оказывается, ее задержали пробки на дороге из-за первомайской демонстрации. Вера внимательно слушала мои приключения и злоключения. Я спросил ее, что мне делать дальше.
– Не могу тебе этого сказать. Даже не представляю, Коля, как к этому подступиться. Кстати, раньше ты меня вообще не слушал. Что же изменилось?
– Положение у меня просто безвыходное, – ответил я, улыбнувшись. – Любой, кто столкнулся бы с теми документами, которые ты мне передала, пожалуй, сразу бы и не разобрался в них. Кстати, забыл поблагодарить тебя за них. Если бы не они, то ничего бы не было.
– Сама удивляюсь, как умудрилась достать их.
– И все-таки как же?
– У меня подруга работает в общем отделе, где регистрируют входящие и исходящие документы. Она передо мной в неоплатном долгу. Ей удалось перехватить конверт с документами, когда его принесли на отправку. – Вера махнула рукой. – Ты все еще хочешь, чтобы я дала тебе совет?
– А ты можешь?
– Могу.
– Ну и что же посоветуешь? Идти мне в монахи или как?
Она фыркнула и отбросила на плечи длинные волосы.
– Будь тем, кто ты есть. Это тебе в самый раз подходит.
– А кто же я теперь есть?
– Да вроде ты ничуть не изменился.
– Зато кругом все как-то изменилось. Раньше что я знал? Долдоны в Кремле – это плохие ребята, а мы – хорошие. А теперь все смешалось.
– Положись на свои чувства, на интуицию, верь им, и все будет в порядке, Николай. Лучшего совета я не знаю. – Она смущенно улыбнулась и бросила взгляд на часы. – Мне нужно бежать. – Она повернулась, чтобы уходить, но помедлила и бросилась мне в объятия. Глаза ее так и сияли. – Господи, как я по тебе соскучилась. Ты позвонишь?
– Если ты этого хочешь.
– Ой, как хочу, Коленька. – И она чмокнула меня в щеку.
Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе, затем потопал вдоль набережной, глубоко задумавшись. Только через полчаса вернулся к «жигуленку» и не успел открыть дверь, как услышал чьи-то шаги. Обернувшись, увидел, что ко мне спешат сразу четверо, размахивая на ходу пистолетами.
– Милиция! – выкрикнул один. – Повернуться кругом и положить руки на крышу машины!
– Я без оружия, – ответил я, выполняя приказ. – Пистолет лежит в бардачке.
Какой-то милиционер достал его. Они обыскали меня, забрали бумажник и ключи от машины и только после этого разрешили повернуться.