- Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. женка бессчастная!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и - вижу, и им тягостно, а мне еще более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце-то у меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я и минуты бы одной не колебался - сказал бы: "Иди с миром и вперед так не делай". Но ведь это все произошло при подначальных людях, которым я должен подавать первый пример...
И вдруг это слово опять меня спасительно уловляет... какой такой нам подан первый пример? Я ведь не могу же это забыть... я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать...
"Нет, - думаю, - этого нельзя: я спутался - лучше я отстраню от себя это пока... хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу..."
Взял в руки яйцо и хотел сказать: "Христос воскрес!" - но чувствую, что вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его - я ему уж чужой стал... Я этого не хочу... не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю как те, кому с ним тяжело было... который говорил: "Господи, выйди от меня: я человек грешный!" Без него-то, конечно, полегче... Без него, пожалуй, со всеми уживешься... ко всем подделаешься...
А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!
Я другое вспомнил... Я его не попрошу уйти, а еще позову... Приди ближе! и зачитал: "Христе, свете истинный, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущего в мир..."
Между солдатами вдруг внимание... кто-то и повторил:
- "Всякого человека!"
- Да, - говорю, - "всякого человека, грядущего в мир", - и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И еще сильнее голосом воззвал: - "Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!"
- "Да знаменуется!.. да знаменуется!" - враз, одним дыханием продохнули солдаты... Все содрогнулись... все всхлипывают... все неприступный свет у?.рели и к нему сунулись...
- Братцы! - говорю, - будем молчать! Враз все поняли.
- Язык пусть нам отсохнет, - отвечают, - ничего не скажем.
- Ну, - я говорю, - значит, Христос воскрес! - и поцеловал первого побившего меня казака, а потом стал и с другими целоваться. "Христос воскрес!" - "Воистину воскрес!"
И вправду обнимали мы друг друга радостно. А казак все плакал и говорил: "Я в Иерусалим пойду богу молить... священника упрошу, чтобы мне питиныо наложил".
- Бог с тобой, - говорю, - еще лучше и в Иерусалим не ходи, а только водки не пей.
- Нет, - плачет, - я, ваше благородие, и водки не буду пить и пойду к батюшке...
- Ну, как знаешь.
Пришла смена, и мы возвратились, и я отрапортовал, что все было благополучно, и солдаты все молчали; но случилось так однако, что секрет наш вышел наружу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в кабинет и говорит:
- Как это вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у вас все было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!
Я отвечаю:
- Точно так, господин полковник, происшествие было нехорошее, но бог нас вразумил, и все кончилось благополучно.
- Нижний чин оскорбил офицера и остается без наказания... и вы это считаете благополучным? Да у вас что же - нет, что ли, ни субординации, ни благородной гордости?
- Господин полковник, - говорю, - казак был человек непьющий и обезумел, потому что его опоили.
- Пьянство - не оправдание!
- Я, - говорю, - не считаю за оправдание, - пьянство - пагуба, но я духу в себе не нашел доносить, чтобы за меня безрассудного человека наказывали. Виноват, господин полковник,я простил.
- Вы не имели права прощать!
- Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.
- Вы после этого не можете более оставаться на службе.
- Я готов выйти.
- Да; подавайте в отставку. - Слушаю-с.
- Мне вас жалко, - но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на себя и на того, кто вам внушил такие правила.
Мне стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из христианского учения.
Полковнику это ужасно не понравилось.
- Что, - говорит, - вы мне с христианством! - ведь я не богатый купец и не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы могли на все получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно, что казак, который вас прибил, лучше знал, что надо делать: он явился и открыл свою совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение. Дмитрий Ерофеич простил его не для вас, а для священника, а солдаты все, которые были с вами в карауле, будут раскассированы. Вот чем ваше христианство для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами поговорит - ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все равно как военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы, извините, получив пощечину, изволили прощать единственно с тем, чтобы это бесчестие вам не помешало на службе остаться... Нельзя! Ваши товарищи с вами служить не желают.
Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
- Слушаю-с, - говорю, - господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу все, как дело было, и объясню, чему я подчинился - все доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
Командир рукой махнул.
- Говорите что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен церковные уставы знает - это правда, но, однако, он все-таки пока еще исполняет военные. Он еще в архиереи не постригся.