Наутро началось возвращение цветов к жизни. Первой очнулась герань в спальне. Она даже выбросила хилые цветоножки. «Крокусы» хоть и не зацвели, но оставшаяся листва на них зазеленела, жухлую он оборвал, как сделал и с остальной листвой — оборвал и гераневые черно-коричневые лепешки, и бледно-желтые мелкие стрелы-листья «желтофиолей». С искусственных листиков «филофиолей» он смахнул пыль. Мало того, он обмел и цветы и листья «филофиолей» мокрым веничком для крошек, купленным вместе с совочком на «фломаркте». «Филофиоли» неохотно воспряли на третий день, когда на герани закраснели первые бутоны.
Теперь он регулярно поливал вместе с остальными и искусственные цветы. Он помнил, как их покупала жена, тоже на «блошином рынке», из-за приглянувшегося ей ведерка, в котором они стояли. Он подумал и насыпал в ведерко немного земли. Ему показалось, что «филофиоли» после этого окрепли, стали ярче.
Последний раз, уезжая, он нашел время препоручить цветы соседке, — они договорились, что он поставит цветы на лестничной площадке, чтобы ей всякий раз не отпирать квартиры, не возиться с замком. Она будет присматривать за цветами буквально «походя», спускаясь из своей квартиры по лестнице мимо его «крокусов», «желтофиолей» и герани без кавычек. Филофиоли он, естественно, не выставил.
Вернулся он на этот раз совсем зимой. Хотя какая тут зима? Просто в подъезде дома было холодно, потому что ноябрь, его конец, принес даже немного снега. Все его цветы на площадке тем не менее благоденствовали. Герань даже пышнее прежнего расцвела, словно давала понять, что с новой, хоть и временной хозяйкой им, цветам, несравненно легче.
Только «филофиоли» скукожились совсем. Все его попытки «выстирать» их ни к чему не привели. Лишь спустя две недели, благодаря непрерывной поливке и прочим ухищрениям, таким как обновление землицы, перестановка на солнечные места, даже прямому заискиванию вперемежку с извинениями, цветы из шелка соблаговолили просигнализировать, что готовы жить и дальше.
Стебли «филофиолей» окрепли и налились, листья стали отдавать глянцем, а цветочков стало как будто больше. Или ему только так казалось?
Теперь его занимает проблема: как уехать? Ведь поручить поливать «филофиоли» соседке будет на первый взгляд безумием — кто поливает искусственные цветы?
«А может быть, я действительно схожу с ума?» — думает он.
И счастливо улыбается.
Вспышка
Однажды ночью он проснулся от страха. От жуткого страха, что он обязательно умрет. Как залетела эта мысль ему в сознание? Во сне? Или он уже заснул с ней, и во сне она ему додумалась?
В этой мысли самым страшным словом было «обязательно». Потому что неизбежность смерти, заключенная в этом слове, была страшнее, чем сама, пока еще непонятная и загадочная, смерть. Получалось, что его жизнь, которая зачем-то все еще текла, как бы издевается над ним, словно палач, пробующий на прочность веревку. Кто-то невидимый словно тянул время, его время. Чем бы ни заполнилось это время, все сразу потеряет смысл, ибо слово «обязательно» нависает над серыми буднями тенью невидимых крыл. «Обязательно» значит «неизбежно». Как ни крути.
Испуг был так силен, что он встал, закурил и стал ходить по комнате, пытаясь как-то отвлечься. Ему пришел на память далекий знакомый, писатель, который покончил с собой, вызвав тогда у многих недоумение: «Ну, пил. Ну, бросила женщина. Но кончать жизнь самоубийством зачем?!».
Сейчас ему казалось, что он понимает того своего далекого знакомого. «Он всего-навсего разделался с тягомотиной! — заключил он. — Обманул хоть в чем-то смерть, которая подсовывала ему видимость жизни, сама готовясь к прыжку».
Он представился себе этаким петрушкой, паяцем, который ест, пьет, что-то делает, думает, что существует, а на самом деле кривляется перед ней, смертью.
Он вспомнил о последних днях Толстого, и ему стало немного стыдно за великого старца: он тоже «кривлялся»! «Жизнь — воплощение… Довольно воплощаться!» — что-то в этом роде шептал на смертном одре Лев Николаевич. «Думал вывернуться, — ухмыльнулся он. — Думал, некто ему в последний миг подскажет лазейку. Выход! Не захотел пустить к себе священника для исповеди, чтобы не было, как у всех — ведь все так и не избегли, хотя и исповедовались».
Страх возник, как вспышка, и, как вспышка, исчез. Погас. В эту минуту в нем умерла душа. Как-то ясно он это понял.
Если душа умерла — чему теперь умирать? Страх исчез. Смерть тела — это уже другое.
Тело его давно умирает, ибо верхняя точка жизненной траектории была уже пройдена. Теперь только вниз. Когда падают молочные зубы, это начало траектории, когда остаются последние — это конец.