В упомянутое февральское утро сеньор Пакено встретил выход своего господина более озабоченно, чем обычно. Взгляд его глаз сквозь пенсне в золотой оправе был тяжел и серьезен, а в манере держаться чувствовалась нервозность, — все это оказало на великого герцога свое обычное действие, а именно почти удвоило его бодрость. Сделав приветственный жест сигарой, великий герцог погрузил руки в карманы брюк и, с прищуром взглянув на сеньора Эстебана, сказал:
— Доброе утро, Пакено!
— Доброе утро, ваше высочество.
— Как почивали?
— Благодарю вас, хорошо, а как спали ваше высочество?
На самом деле сеньор Пакено спал ничтожно мало, но ему никогда бы не пришло в голову сознаться в этом, не осведомившись прежде о том, как спал его высочество.
— Превосходно; у тех, чьи дела так плохи, всегда превосходный сон.
— Ваше высочество изволят шутить. Дурное положение дел едва ли способствует хорошему сну.
Великий герцог искренне рассмеялся.
— Все зависит от того, насколько оно дурно, Пакено. Если положение человека столь дурно, насколько оно дурно у меня, говоря иначе — если оно совершенно безнадежно, то сон у него прекрасный, если только этот человек не сошел с ума. Мне не спалось лишь однажды, и это было несколько лет назад, когда я еще надеялся на лучшее. Ну, так что же почта?
Лицо сеньора Пакено вновь приняло то мрачное выражение, с каким оно встретило входящего герцога. Доставая из папки несколько писем, Пакено проговорил:
— Как обычно, ваше высочество. Почти как обычно… Пришло письмо от Альтенштейна из Кадиса.
— И что же пишет великолепный Альтенштейн?
— Что нам пора платить проценты за 1908 год; иначе ему придется прибегнуть к помощи испанского правительства.
— Проценты за 1908 год? Пакено, а какой у нас год сейчас?
— 1910-й, ваше высочество, но проценты за 1908-й еще не уплачены.
— Нисколько в этом не сомневаюсь. Но я бы скорее мог предположить, что речь идет о 1898 годе.
— Нет, ваше высочество; еще в прошлом году Альтенштейн получил проценты по 1907 год включительно.
— Еще в прошлом году! Пакено, мне неприятно упрекать такого старого служаку, как вы, но вам бы в самом деле следовало проявлять в ведении наших дел большую аккуратность. Еще в прошлом году! Теперь вы видите, что получается, когда балуешь кредиторов. Из-за вашего неразумия у Альтенштейна из Кадиса сложилось о нас совершенно ложное представление, и для нас это может иметь самые неприятные последствия.
— Ваше высочество, я уничтожен; в свою защиту могу сказать лишь то, что к Альтенштейну, по моему мнению, следует относиться с большим вниманием.
— Минуту. Вы хотите сказать, что тогда он бы мог ссудить нас большими суммами?
— Нет, ваше высочество, я хочу сказать, что он — человек опасный, без стыда и совести, и он доказал это в прошлом году, доставив испанскому правительству много неприятностей.
— Но дорогой мой Пакено, какое же отношение это имеет к нам! Дела у Испании плохи, но только больное воображение заставит сравнивать их положение с нашим. К тому же Испания — большая страна, мы же защищены собственной ничтожностью, точь-в-точь как бациллы. Ну, что там дальше?
Сеньор Пакено извлек из папки следующее письмо.
— Нам также пишут «Томсон и Френч» из Рима.
— Вот как! И что же пишут великолепные «Томсон и Френч»?
— Что они больше не могут ждать с уплатой процентов за 1905 и 1906 год по ссуде, взятой нами в 1905-м. Кроме того, они ждут первого взноса в погашение долга. Сейчас мы должны выплатить половину, между тем как до сих пор не выплатили даже процентов, ни за один год. В противном случае им придется продать залог или…
— Каков залог?