— А это ее дело. Семейные обстоятельства...
...Вздрагивает токарный станок, шипят пневматические зажимы; как большие блестящие капли, падают вниз маленькие детальки — нипеля к тормозу Матросова. Когда-то давно, в детстве, бежали мимо меня красные вагоны с белыми буквами на стенках: «Тормоз Матросова». Можно было без конца читать эти белые, красивые, далекие слова.
И вот она, реальность — «Тормоз Матросова». Серебряные змейки летят из-под резца. Темная металлическая пыль ложится на нежное лицо девушки. У нее маленькие руки с почерневшими ладонями и пальцами. Гремит, гудит, лязгает механический цех. Мне надо понять эту девушку и помочь ей. А как ее понять, если ревут машины и почти нет места для человеческого голоса?
Я долго смотрю, как трудится Валя Мякишева. Быстро движутся Валины руки, непрерывно падают в приемный ящик тяжелые металлические капли — нипеля к тормозу Матросова. Нет, я не делаю никаких открытий. Видимо, чего-то недостает в таком методе познания человека. Тогда я кричу прямо в Валино ухо:
— В какой вы завтра смене? В первой? Я приду к концу смены. Подождите меня. Договорились?
Собственно говоря, можно мне больше и не ходить в механический цех: у меня есть фотография Вали Мякишевой, станок на снимке выглядит солидно. Хоть сейчас на первую полосу. И подпись: «...выполняет, перевыполняет. ..»
Но в пять часов я уже ждал Валю Мякишеву у ворот механического цеха. Я сказал ей:
— Давайте посидим где-нибудь в сторонке, пошли вон туда, в садик.
... Пахнет мокрым деревом от садового столика. Кленовый лист прилип к доске, задрав кверху тоненький стебелек. Я беру лист в руки и верчу его за этот стебелек. Тихо-тихо в саду. Можно говорить о чем угодно в такой тишине, наверное, можно понять друг друга. Только надо найти слова, всего десяток слов — мостик к человеческой душе. Еще это называется «подобрать ключик». Как это делается, я не знаю.
Валя смотрит с готовностью на мой блокнот, на тисненый титул моей газеты. Он гипнотизирует ее.
Я спрятал блокнот. Попробовал перекусить горький стебелек кленового листа, пожевал его.
— Валя, — сказал я тихо, — признайтесь, вам не надоело вот так, семь лет подряд, вытачивать свой нипелек? У вас третий разряд. Ведь это мало. А дальше чего? Почему вы не учитесь?
Валя кротко посмотрела на меня и будто отодвинулась подальше. Засомневалась: стоит ли пускать меня, постороннего, в мир своих особенных забот и желаний.
Я не знаю, что надо говорить. Просто смотрю на девушку и жду с надеждой и страхом. Заговорит она со мной откровенно или нет?
Валя начала медленно:
— Другой раз бывает так — ну просто душа ни к чему не лежит. А вообще-то я работаю не только по третьему. Делаю вещи и посложней.
Я слушаю Валю и совсем не думаю ни о «ключике», ни о том, что блокнот мой чист. Я чувствую свою причастность к Валиной судьбе, которую она раскрывает здесь нескладно и доверчиво.
— Учиться, конечно, хочется. Раньше училась, а потом бросила. Тут у нас организовались курсы медсестер от ДОСААФа. Я записалась. Все-таки, знаете, дело... Так свекровь говорит: «Не буду за дочкой смотреть». А она ведь нигде не работает, могла бы, правда ведь? И бабушка, ее мать, тоже дома целые дни сидит. Я одна и работаю, а как пойти надо, так скандалим. И мужу моему всякие глупости пишет. Он в армии. Тот, — что ни письмо, то угрозы: разведусь да выкину. Скоро вот прийти должен. Не знаю, что получится. Мы с ним и раньше плохо жили. Вот так все идет...
И Валя улыбнулась: ничего, мол. Я тоже улыбнулся ей.
— Валя, — спросил я, — а как вам удается выполнять норму на сто пятьдесят процентов?
— Сама не знаю, — сказала она. — Привыкла, наверное. Вот только раньше у нас так было, что если деталь менять, станок обязательно останавливаешь. А я попробовала без остановки менять деталь. Быстрее так. И резец я всегда перетачиваю, как мне удобнее. В общем, приходится стараться. Когда у меня сто двадцать да сто пятьдесят процентов, получу за месяц рублей восемьсот. А работаю я одна в семье. Свекровь — она не работает.
Я больше не задаю вопросов. Да и не надо больше вопросов. Просто можно сидеть и говорить с Валей обо всем. Например, о ее муже, солдате Григории Мякишеве, который грозится в письмах выкинуть из дому Валю и свою дочь. Письмо его торчит обмусоленным уголком из нагрудного карманчика Валиного рабочего халата. Зачем Валя носит его с собой? Чтобы почитать подружкам в перерыв? А может быть, для того, чтобы чувствовать свою обиду, не забывать о ней? Ведь иногда и это нужно человеку. «Наверное, Валя одинока, — подумал я. — Очень уж она какая-то покорная. С такими совсем не считаются».