Он сел в копну, вдавился в солому, как заяц. Отдохнул — и снова за свою работу: общаться, задавать вопросы.
Ползут трактора на вечернюю заправку, на техуход. Трактористы ведут разговоры о том, кто сколько вспахал.
Учетчик еще не замерил, а уж каждый прикинул и знает свою цифру и ждет у цистерны, чтобы спросить у прибывшего вновь: «Ну что? Ну сколько?»
Сережин ждет со, всеми, спрашивает, строчит карандашом в блокноте.
Бригадирова жена стоит у вагончика в чем-то беленьком, ждет бригадира. Она весь день ждет. Сережин спрашивает у нее доверительно, она отвечает ему бесцветно:
— Конечно, скучно здесь. Пойти некуда.
Сережин ищет, что бы сказать, но ничего не находится.
В блокноте у него по-прежнему нет ни строчки. Весь он в каком-то тоскливом, смятенном и радостном предчувствии разгадки. Будто играет в шахматы и двинул ферзя, коней и слонов в азартном победном порыве, и утерял их единство и ясность игры, ждет от самих фигур разрешенья, страшась и надеясь.
...Трактористы заводят машины, собираются в ночную смену. Сережин подходит к одному трактористу и — чтобы вступить с ним в трудовое, благожелательное общение — целит в него фотоаппаратом. Тракторист делает вид, что ему все равно, но движения его становятся медлительны и картинны.
— Мне надо поехать с вами в степь, — говорит Сережин трактористу.
— Садитесь...
У тракториста сухое, смуглое лицо степного человека— трудяги, резкие продолговатые надбровья, гладкие выстриженные виски, темные, блестящие глаза, подбородок очерчен снизу ровно, как по линейке.
Сережин забирается на сиденье: трактор припадает на одну гусеницу, быстро-быстро загребает землю другой, неожиданно легко поворачивается на месте и пускается по степи. Дизель стучит неровно, накатами, то приглушая свою трескотню, то яростно распаляясь. Выхлопы идут резко, раздельно, больно бьют Сережину в уши, в голову. Ему кажется странным, невозможным для человека высидеть здесь час, несколько часов, всю ночь...
— Я все уже знаю, — говорит себе Сережин. — Теперь можно слезть и отправляться домой. Какая разница, сидишь ты в кабине просто так или двигаешь рычагами... В этом нет никакой разницы. Я теперь хорошо знаю, что такое труд тракториста.
И все-таки он не слезает с трактора и едет все дальше. Какое-то упрямство вдруг проявляется в нем, бессмысленное, тупое чувство противоречия собственным успокоительным мыслям. «Все равно, — твердит Сережин. — Надо попробовать...»
— Мы на стан до утра не поедем, — кричит тракторист. — Вам пешком придется...
Сережин машет рукой:
— Ничего, ничего...
Он долго сидит напрягшись, поглощенный своей решимостью и упрямством. Он стискивает зубы, ему кажется, так легче сидеть. Трактор уже идет по загонке, плуги вспарывают землю. Сережин потихоньку взглядывает на тракториста. А тот — глядит на него. И тоже потаенно. И оба вдруг улыбаются, попавшись, и сразу летит к чертям томительная официальность двух несхожих людей, сидящих близко друг с другом. Лицо тракториста вовсе не кажется Сережину таким суровым и чуждым, как минуту назад. Он видит вдруг рядом с собой одногодка, такого, как сам он, парня, тоже смущенного необычным соседством и готового к простому дружескому общению. Сережин видит и слышит иначе, чем прежде, трактор, большую грохочущую колымагу с разбитым окном, и степь, невдалеке обрезанную горизонтом.
— Слушай, — кричит он трактористу, — дай я попробую повести трактор!..
— А ты умеешь?
— Нет... — Сережин произносит это «нет» не сразу, с заминкой, потому что сказать его — означает открыться совсем, целиком, довериться трактористу, не оставить себе ни малой доли прежней спасительной официальности.
— Давай, — сказал тракторист.
Сережин перелез через его колени.
— Сцепление выжимай... Вот за этот рычаг держись... — На сережинские пальцы, обхватившие еще теплый стержень рычага, крепко ложится толстопалая, жесткая пясть тракториста. Потом он ее разжимает, и Сережин остается один на один с идущим по его воле трактором.
И опять все становится не так, как прежде. Вовсе исчезает докучный треск дизеля, исчезает время, которое, казалось, нет сил пересидеть, является счастливое властное чувство ответственности — за свои руки и ноги, причастные к рычагам, за свои глаза, прикованные к подвижной земле, идущей прямо под трактор.