— Душа моя!..
— Ах, Фишка! — ответила она тихо, глотая душивщие ее слезы. — Не выдержу я этого! Сколько мне приходится терпеть от него!
— От кого? — спросил я загоревшись. — От него? От рыжего дьявола, разрази его гром!
— Ах, если бы ты знал, Фишка, если бы только знал!..
Я беру ее за руку, глажу по голове и со слезами на глазах умоляю излить передо мной наболевшую душу. Она закрывает руками лицо, близко-близко склоняется ко мне и дрожащим голосом, больше намеками, передает мне нечто такое, за что черт мог бы и в самом деле побрать рыжего подлюгу, чтоб ему сгинуть на веки вечные!..
19
Сильно взволнованный и опечаленный, Фишка снова умолк. Для того чтобы заставить его заговорить и выпытать у него все, что мне хотелось знать, я стал его подзадоривать и будто невзначай спросил:
— Ты еще не сказал нам, Фишка, хороша ли она собой, твоя горбунья? Казалось бы, чем могла так понравиться горбатая девушка?
— Что значит! — ответил с явным раздражением Фишка. — Какой может быть разговор о красоте, когда речь идет о еврейской девушке? Если она хороша, то хороша для себя. Кому какое до этого дело? Горбунья, правду сказать, очень недурна: хорошее лицо, прелестные волосы, а глаза у нее — бриллианты да и только! Но разве все это могло бы меня заинтересовать?.. Шалопай я какой-нибудь, что ли, чтобы думать о таких вещах, бегать за красивыми женщинами? Глупости!.. Меня влекла к ней ее доброта, ее ласковость и то, что она, как сестра, жалела меня. А с другой стороны — то, что и я, как брат, жалел ее. Вот что!..
— Словом, не все ли равно? — сказал Алтер. — Как это говорится: будь хоть дьявол, да называйся Файвл!.. Короче говоря, она тебе рассказала нечто такое… Ну, Фишка, что ж это такое? Ну, ну!
Алтер подгоняет, Фишка начинает на свой манер, я ему помогаю, поправляю на свой лад, и повесть продолжается:
— Я давно уже замечал, что рыжий подлюга — побей его бог! — щиплет иногда бедную горбунью. Я думал, что это он со злости делает, как изверг, который вообще бьет и истязает людей. Но из ее жалоб в тот вечер я понял, что это были иного рода щипки. Они имели совсем другой смысл… Рыжий сильно приставал к ней, покоя не давал. Только, бывало, застигнет ее где-нибудь одну, сразу начнет улещивать сладкими речами: так, мол, и так… Городил всякую чепуху, сулил ей золотые горы. А когда оказалось, что добром ему ничего не добиться, он стал угрожать ей, стращать, что он ей житья не даст, пустит о ней дурную молву и все же доконает ее. Не раз он пытался взять ее силой. Кончалось зто обычно тем, что она вырывалась из его рук, а иной раз угощала его таким ударом в живот, что у него в глазах темнело. Он, конечно, в долгу не оставался, платил ей с лихвой, донимал ее работой, а каждым щипком вырывал у нее куски мяса. Проходило немного времени, и история начиналась сызнова: опять сперва добром, а потом истязания и побои… И чем больше она его избегала, тем сильнее он к ней приставал. Мимоходом он и на людях иногда задевал ее — толкнет, будто невзначай, или ущипнет…
Подобные гадости повторялись очень часто, — мне даже говорить о них не хочется. Но то, что произошло накануне, было из ряду вок! Ужас! Ночью, после дикой суматохи в богадельне, когда все уже спали, а она, горбунья, прикорнула, бедняжка, в уголочке возле дверей, ее вдруг разбудил какой-то шепот над самым ухом. Это был рыжий.
— Тебе, милая, плохо тут лежать! — сказал он жалостливым голосом. — Пойдем, у меня для тебя хорошее место, сможешь, бедненькая, немного отдохнуть…
Она поблагодарила его за доброе отношение и попросила оставить ее в покое. Тогда он начал свои штуки… Так, мол, и так… Намекнул ей про меня: он, мол, знает о том, что она водится со мной… Стал стращать, что он ей покоя не даст, что он и меня доконает… Словно одержимый, он то прикидывался ягненком, то становился диким зверем, то ласкался, то бесился… Наконец стал охальничать и… получил такую затрещину, что едва зубов не лишился. Тогда он, разъяренный, схватил ее, как злодей, и вышвырнул в сени. А что было дальше, вы уже знаете.
Рассказ бедной горбуньи в тот вечер, когда мы сидели с ней на траве, подействовал на меня так, что я долго не мог ни слова вымолвить, — до того я был пришиблен. Но сердце у меня ныло, будто червь его точил.
Я испытывал чувство жгучей ненависти к рыжему черту и горячее чувство жалости к ней, несчастной. Было и еще что-то — не знаю, как это назвать, — что влекло меня, влекло и хватало за душу. Меня вдруг потянуло так, что сердце чуть не выскочило из груди. Я взял ее за руку, все еще прикрывавшую лицо, и не своим голосом проговорил: