У дверей комнаты 1430 опер застал финал операции задержания. Гринберга в наручниках двое омоновцев выволакивали из комнаты за ноги. Гринберг лежал совершенно спокойно и смотрел в потолок. Через несколько минут, уже в отделении он пришел в себя и спросил: "Кто там?" Но омоновцы к этому времени уже отбыли.
Допрос Иванов начал с того, что перерыл все отделение в поисках табурета. Сажать допрашиваемого на стул со спинкой знаток научных методов категорически запретил. Найденный табурет установили на самой середине комнаты и торжественно усадили туда Гринберга. Иванов начал допрос…
Иванов выдержал паузу, затем, уставившись подозреваемому в глаза, закончил рассказ:
— Мне осталось выяснить только одну несущественную деталь. Куда вы дели орудие убийства?
Гринберг повел глазками и возмутился:
— Я? Орудие? Да вы что?!
— Может быть, вы думаете, что нет орудия — нет и убийства? Ошибаетесь. Среди доказательств это не самое главное.
— Это вообще несущественно для суда, — вступился Хусаинов. — Я вам могу показать копии приговоров, где встречаются формулировки типа "для передачи взятки неустановленным лицам" или "совершил убийство неустановленным огнестрельным оружием" и тому подобное.
Не дав Гринбергу отреагировать на замечание, Иванов вновь взял в свои руки нить разговора:
— А ведь мы его найдем. Все равно найдем, укажете вы, или нет. И докажем, что орудие убийства принадлежит вам.
— Докажете? Каким же образом? — Гринберг попытался усмехнуться, но вышло какое-то нервное повизгиванье.
— Во-первых, дактилоскопия…
Гринберг скривился.
— Хорошо, допустим, отпечатки пальцев можно стереть. Но существует масса других следов.
— Каких следов?
— Ну, вы же умный человек. Подумайте. Вот, например, волосы, частицы кожи.
— Какой кожи?
— Да вашей же! — Иванов доверительно склонился над столом. — Вы, надеюсь, знаете, что кожа у человека постоянно обновляется? Снизу растет новая, а сверху постоянно отмирает и отслаивается. Знаете?
— Ну.
— Ну так сами подумайте. Мельчайшие чешуйки кожи должны прилипать.
— Чушь.
— Почему это чушь? — Иванов постарался сделать как можно более глупое лицо.
— Никакие чешуйки к пластмассе не прилипают.
— Вы какую пластмассу имеете в виду?
— Ну, рукоятку ножа…
— Стоп! — опер торжествующе откинулся на стуле. — Откуда вам известно, что рукоятка пластмассовая?
— Э-э-э-э, — Гринберг зашнырял глазками.
Иванов не дал ему времени сообразить:
— И откуда вы знаете, что орудие убийства — нож? Я этого слова не произносил.
— Ну и наконец… — Иванов попытался изобразить комиссара Мегрэ. После выдержанной паузы элегантным (насколько мог) жестом он извлек из ящика стола объяснение, которое они с Хусаиновым сочинили полчаса назад, — Вот. Свидетель Меснянкин, проживающий в комнате 1437, указывает, что видел вас выходящим из своей комнаты в двадцать три часа тридцать пять минут, время точное! Как раз в момент, когда наступила смерть потерпевшего.
Хотя в указанной комнате действительно проживал некий студент Меснянкин, однако никаких показаний он не давал и вообще отсутствовал в тот день. Липовое объяснение подшивать в дело никто не собирался, но глупо не использовать для раскола имевшуюся информацию. Привлекать настоящего свидетеля — видевшую его в 23:35 Светлану, о которой говорил Есаул, было нельзя, чтобы не засветить стукача.
Известно, что агент дороже любой информации, которую он передаст. Как-то Кулинич сподобился наблюдать у Хусаинова замечательную сцену. На его глазах зам по розыску, припугнув двух пойманных за спекуляцию студентов отчислением из университета, содрал с обоих подписки о согласии сотрудничать. Глядя на такое вопиющее нарушение всех и всяческих правил агентурной работы, Сергей только рот раскрыл. После того, как ребят отпустили, он поинтересовался у Хусаинова, всерьез ли тот надеется получать от них информацию.
— Нет, конечно, — ответил зам. — Я с ними больше дела иметь не буду.
— А зачем же тогда это?
— А надо же отчитываться. Неужто я сведения о моих настоящих агентах наверх отправлю?
Если в других областях требования секретности соблюдались не слишком строго (честно говоря, на них всегда плевали), то в агентурной работе все опера даже перестраховывались сверх требований Приказа, ибо понимали прекрасно, что лишение агентуры лишит их половины всей раскрываемости.