Je vous embrasse, ma chère soeur! Adieu! Ne montrez pas mes lettres à mes parens».
С.-Петербург, января 23 и 24, 1766.
«Матушка сестрица! Я не получал еще писем ваших, которые вы писали во мне в понедельник; однако завтра получить надеюсь. Невозможно, чтобы ко мне не писали, зная, сколь мне письма ваши дороги, и что они только составляют все мое утешение. Признаюсь тебе, матушка, что проводя здесь несколько дней, уже был я во всех собраниях, видел здешние веселья, их не чувствуя, и кажется мне, что здешний свет уже не один раз глазам моим представился. Но все сие сколь далеко от того, чтобы хотя мало могло сделать мне отрады в моей горести, которая непременно должна меня терзать, как скоро вспомню то, что я с вами в разлуке! Я каждую минуту то вспоминаю, и следовательно каждую минуту терзаюсь. Теперь сижу я один в моей комнате и, говоря с тобою чрез письмо, чувствую в тысячу раз более удовольствия, нежели вчера и третьего дня, окружен будучи великим множеством людей. Воображаю тебя говорю мысленно с тобою, тужу с тобою о том, что мы разлучены, и Бог знает на долго ли. Вот каково состояние мое в сию минуту! Уже великодушие меня оставило и миновалась та холодность, с которою я рассуждал о том, чтобы могло тронуть человека. Не знаю сам, от чего прежний мой веселый нрав переменяется в несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, ныне бесит меня; мне кажется, всего лучше я теперь сделаю, если в доказательство тому напишу к тебе мой журнал:
В самый день моего приезда явился я по должности моей. Поговоря нечто о ближнем, заключил я яз всех наших слов, что в свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. В 29 дней моего в Москву похода люди здесь стали сами на себя совсем не похожи: кого пред отъездом моим оставил я дураком, кого ныне не только разумным, да еще и премудрым почитают. Только то несколько утешает, что и тех самих, которые приписывают им такую славу, оставил я пред отъездом какими же дураками. Странное дело! ты не поверишь, матушка, что с нынешнего года все старые дураки новые дурачества понаделали! Например, Ш., женатый на Руб., разводится с женою на самую безделицу, а именно за то, что она в самый новый год приняла было намерение его поколотить. Он, не хотя в сей торжественный день быть от супруги своей битым и оставляя прошлогоднее свое дурачество, которое имел, претерпевая такие действия женина гнева, вздумал разводиться и тем пошел против самого Бога, который соединил их неисповедимым Своим Промыслом, – Графа А. А. Б. застал я здесь в покаянной, куда посажен он каяться в том, что не поступал по правилам здравого рассудка, хотя никто не помнит, чтобы какой-нибудь род разума отягощал главу его сиятельства. Жена господина Д., ехавши по большой улице, закричала караул. Она и действительно имела к тому законную причину, ибо везли ее в прорубь по приказанию мужа ее, который, видно, как второй Идоменей, обещал Нептуну какую-нибудь жертву. – О таковых и тому подобных приключениях поговоря с Иваном Перфильевичем (Елагиным), я с ним расстался. Оттуда поехал я к А. И. Приклонской, от которой слышал новые уверения в дружестве, и наконец от нее поехал в Херасковым. Они безмерно обрадовались, увидя меня, и спрашивали о всех вас; а я, как верный историк, описывал им Москву подробно. От них поехал я в театр. Сыграна была комедия „Женатый философ“, которую смотрело великое множество женатых нефилософов. Ужинал у А. И. Приклонской.
В пятницу, отобедав у Херасковых, был я в маскараде. Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что совсем тем я был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. Здесь все продолжают носить разные домины. Сперва танцовали обыкновенно, а потом чрезвычайно, то есть, плясали по-русски. Князь Я. А. Козловский с фрейлиной Паниной, потом Корсакова и Овцына с Щербатовым, и можно сказать, что плясали хорошо. А чтоб приключению кончиться чем-нибудь смешнее, то большой сын А. В. Е. напросился один прыгать голубца. Сделан был большой круг, и господин Е. доказал, что если он не имеет другого дарованья, то он погибший человек. В зале для пространного Российского купечества танцовало около сотни немок. Бледность покрывала лица их, и одним словом, я ничего не видывал скареднее этой сотни! – Субботу и вчера я проводил изрядно, но все не так, как бы в Москве. Ничто меня не утешало и ничто не могло успокоить дух мой!