Мужчина остановился у фонаря, поклонился ему на азиатский манер, прижав руки к телу, пёс тоже исполнил какой-то жест, уткнув морду в землю и задрав хвост. Очевидно, жест носил тот же характера, что и у бездомного. Затем мужчина поставил перед собой сумку, достал кусок красной ткани, который выглядел лучше, чем вся его одежда, достал чистящее средство и стал протирать опору. Он стирал кровь того парня, что прошлой ночью оставил на столбе не только остатки разума, но и мозга. Собака все это время сидела чуть поодаль и следила за мужчиной. Когда с работой было закончено, мужчина убрал вещи обратно в сумку, сделал пару шагов назад и поклонился столбу вновь, только теперь ниже прежнего. Собака также повторила свой жест, но уже выгнув спину сильнее, а затем оба скрылись, оставив меня наедине с догадками и домыслами.
В следующий раз он явился на второй неделе моего карантина. Также с собакой и сумкой на плече. Под мышкой он нёс ржавую стремянку. Положив её на землю в десяти шагах от фонаря, он остановился и замер в поклоне. Пёс также исполнил ритуальный жест. Мужчина поднял стремянку, подошел к столбу, раскрыл, но не стал забираться, а вновь извлёк из сумки кусок ткани и чистящее средство. Он протер стремянку с той стороны, которая должна была коснуться фонарного столба. Лишь убедившись в чистоте рабочего инвентаря, он подвинул стремянку вплотную и забрался наверх. Его пёс, как и в первый раз, отошел на некоторое расстояние и стал смиренно дожидаться. В какой-то момент собака обернулась, и я готов был поклясться, что она посмотрела точно на моё окно. Никогда не интересовался устройством собачьего глаза, но, думаю, пёс вряд ли мог разглядеть мою любопытную физиономию, прикрытую шторкой. В любом случае, собака быстро отвернулась и стала следить за мужчиной, который, как мне сначала показалось протирал стекло плафона. Только он вытянул руки к стеклу, как фиолетовая заря сменилась спокойным и тусклым свечением. Прежде чем впасть в беспокойный сон, я успел заметить, что мужчина не протирал стекло, а осторожно, с каким-то неестественным трепетом вынул его из металлической рамки и вставил туда другое, темнее прежнего, кажется, с рисунком.
Его ухода я уже не запомнил. Когда очнулся, в той части плафона, что я считал передней, находящейся под самыми длинными зубцами с позолоченными кончиками, стояло стекло, заполненное узорами. Перед фонарём на земле лежал символ, нарисованный тенями перемычек нового стекла. Из окна мне никак не удавалось оформить контуры в смысл, а потому я решил впервые нарушить заветы врача.
Накинув, что попалось под руку, я стал спускать по холодному и тёмному подъезду, навсегда запечатлевшему запах каждого из жильцов, что жили здесь когда-то. Циклопические счетчики провожали меня крохотными огненными глазками из своих железных коробов. Спустившись на первый этаж, я замер у входной двери: сквозь щели в двери просачивалось фиолетовое сияние, точно в этих брешах стояли линзы, которые усиливали и без того яркие лучи, а те уже разрезали мрачную и густую тьму моего подъезда на слои, обнажая запустение и безысходность, что поселились в проплешинах стен, выцветших надписях и косых почтовых ящиках без дверок. Последние в таком свечении выглядели точно иномирный паразит со множеством ненасытных, вечно зияющих, ртов. А этот завядший цветок в горшке сверху ящиков походил на отмерший за ненадобностью щуп или ус этого голодного двенадцатиротого зверя.
Толкнув дверь, я пару секунд не мог открыть глаза. Оказалось, что стекло моего окна несколько искажало лучи - смотреть на них незащищенным взглядом было сложнее. Сначала я приоткрыл глаза и стал смотреть себе под ноги. Трава медленно шевелилась, точно водоросли от тихого, но вездесущего дыхания воды. Я присмотрелся и понял, что это пульсация фонаря высекала из остроконечных стебельков тени разной длинны. Попытался поднять глаза кверху, не вышло. Точно электрический кнут ударил по зрительным нервам. Тогда я пошел к фонарю, прикрыв глаза ладонью, как козырьком кепки, и так брёл, пока не наткнулся на асфальтированную дорожку. Она также преобразилась не меньше травы у дома: каждая ямка смотрела на меня бездонной пустотой, скрывавшей сотни сияющих глаз; каждый камень казался мне растущим пиком, что должен был вот-вот достичь моего живота, чтобы проколоть его и выпустить наружу алое веретеновидное нутро. Так, путаясь в ногах также как в мыслях, я добрел до края теневого узора. Тень эта в моих глазах не была статичной, она еле заметно двигалась, что было абсолютно незаметно при непрерывном взгляде, но стоило только отвести его на мгновение в сторону и снова вернуть к узору, как тень менялась, не меняя контуров. Движение это было неуловимо, как само время. Пронизанный неясным и не совсем осознаваемым тогда трепетом, я не решился переступить через узор, а обошёл его вокруг и встал с другого конца, встал спиной к фонарю. Тогда меня поразило другое чувство, сложнее предыдущего. Оно нарастало по мере моего знакомства с узором. То, что сначала казалось мне лишь путаницей перемычек и связок, оказалось лицом: вытянутым, угловатым, с широкими прищуренными глазами, не скрывающими призрения, с косой инсультной улыбкой, обнажавшей острые клыки. И по мере моего осознания, все сильнее росло чувство, что я вижу лишь портрет, подобие. Вижу лишь образ того, кто стоял у меня за спиной. Скрывался в свечении, из-за которого мир вокруг дрожал метаморфозами теней. Тут я осознал: важно не то, что Он был у меня за спиной, важно, что я стоял спиной к Нему. Подобострастный трепет буквально навалился на мою спину, какое-то рабское чувство подбило мои колени и заставило ползти в сторону, обходя теневые узоры Его лица за несколько метров. Повелительные оковы спали, когда я отполз достаточно далеко. Кое-как встал и добежал до подъезда. Плохо помню, как поднимался на третий этаж, и вовсе не помню, как оказался на полу в ванной.