Пёс бежал впереди, а я шёл следом мимо теней и силуэтов, мимо пустых подъездов и захламленных балконов, мимо домов и людей в них заточенных, что счастливо погрузились в сон, дабы не видеть того кошмара, что готов был к ним явиться. Сладкое забытие, дорогие соседи, надолго ли его хватит?
Я заметил, что свет остальных фонарей, что встречались на обратном пути, казался мне богохульным, еретическим. Эти фальшивые желтые лучи, за которыми ничего не скрывается. Эти бесхитростные вспышки ради вспышек – пустотелые волны, разбивающиеся о неприглядный барельеф городских окраин. Пёс избегал прямого контакта с лучами этих симулякров, я старался следовать за ним. Шепчущий уже не бормотал, он стал издавать лишь два звука, похожих на первобытную речь, как я её себе представлял. Сначала он быстро вдыхал, говоря «мар!», а затем резко выдыхал через сдвоенный «ха-ак!». И чем ближе мы подходили к цели, тем быстрее он чередовал эти звуки.
Вывернули к моему дому: из-за угла виднелся ореол света, быстро сменяющий ярко-фиолетовый на гипнотическую сирень и обратно, - настолько быстро, что эти колебания совпадали с голосом шепчущего. Собака замедлила шаг, я поступил также. Когда мы вышли на асфальтированную дорожку, из окон аварийного дома показались зрители. Судя по их безумным глазам и застывшим в немом повиновении ртам, они были готовы перейти в разряд участников. Я хотел пойти, но пёс схватил меня за ботинок. Я попытался высвободиться - собака схватила чуть крепче и сдавлено прорычала.
Одурманенные марионетки ползли по траве к фонарю, ползли, не отрывая глаз от земли. Впиваясь пальцами глубоко в землю, казалось, они ползли не по ровной земле, а вверх по склону. Эти куклы из плоти, сплетённой отравленными нитями, чуть дрожали каждый раз, когда менялся тон освещения, будто кто-то невидимый подстегивал их кнутом. Минуту спустя все пятеро сидели в поклоняющихся позах вокруг фонаря и тихо стонали, и стоны их вторили первобытному дыханию шепчущего.
Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак!
Когда все были на местах собака пошла вперёд, я за ней. В десяти шагах от столба пёс остановился и выполнил свой ритуальный жест. Я положил стремянку на землю и замер в поклоне. Только тогда я заметил, что багрово-алое пятно на штанине расползлось до самого низа. Простояв несколько секунд, собака отошла на свое обычное место, я взял стремянку и пошёл среди теневых узоров, что клубились на траве змеями, ползли по спинам пятерых согбенных фигур, струились среди примятой телами травы. Обойдя фонарный столб, я оказался в единственном монохромном сегменте, лишённом витиеватых теней. Моя работа началась.
Я приставил стремянку к фонарю. Вспомнил, как бездомный протирал её, чтобы не запачкать столб и тоже запустил руку в сумку. Сначала уткнулся пальцами во что-то волосатое, это что-то дёрнулось, перевернулось и каким-то образом тряпка оказалась у меня в руке, точное мне её подали. Протерев стремянку, я упёр один её край в основание столба и стал забираться наверх. Странно, но яркий свет нисколько не мешал видеть и не слепил. Наоборот, кажется, именно в тот миг я увидел сквозь фиолетовые лучи истинный облик мира, что скрывался от нас за тонкой пеленой разума, хрупкой, как первая ледяная корочка, нежной, как крыло последней бабочки.
Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак! Мар! Ха-ак!
Я коснулся последнего пустого стекла. Оно не было горячим. Снять его было совсем нетрудно, оно будто бы само выдавилось из плафона мне в руку. Я убрал стекло в пустой боковой карман сумки, и запустил руку в основное отделение, откуда извлек наружу… Не то чтобы я не мог поверить. Это было очевидно с самого начала, но пара секунд все же понадобилась мне, чтобы осознать, что я держу в руках голову бездомного. Волосы его уложили гелем, точно для похода в театр, бороду подстригли и придали ей заострённый вид, глаза его смотрели из-за полуприкрытых век, губы по-рыбьи шевелились, выдавливая: «Мар!», «Ха-ак!», «Мар!», «Ха-ак!»… Снизу головы торчал остаток позвоночника, покрытый чем-то вроде гипса, длины подходящей, чтобы взяться за него, как за рукоять.
И хоть мне не дали инструкций, все было ясно. Я погрузил голову внутрь фонаря. Оказалось, что там не было никакой лампы – свет шёл из пустоты внутри самого столба. Именно в эту пустоту я и воткнул остаток позвоночника. Тут же свет пропал. Голова захрипела, послышался сдавленный крик. Голова внутри плафона стала совершать эпилептические движения, срываясь то на крик, то на стон. Появился второй голос. Уже не тот, шепчущий, а другой: грубый, всепроникающий, сотканный из безграничной власти. Именно он принялся твердить доисторические звуки устами бездомного. Богобоязненный трепет разбил моё тело, я замер, боясь шелохнуться, как вдруг все затихло. Пару секунд я ждал экзальтации, всеразрушающей вспышки, но ничего не происходило. Тогда я вспомнил о последнем стекле, достал его из сумки и вставил в пустую рамку. Когда я спустился на землю, одурманенные свидетели таинства уже стояли на ногах и смотрели на плафон. Они едва заметно покачивались, как камыши под прохладным дыханием реки. Тут один из них повторил эти доисторические звуки, затем второй, затем третий и так далее. Они говорили это по кругу, оставляя все меньше пространства для тишины. Голова в плафоне начала дергаться, из полуоткрытых век показалось фиолетовое свечение. Рот некогда бездомного скривился и оттуда тоже полилось свечение, но теперь оно обжигало. Я попятился назад, прикрывая глаза рукой, а обезумевшие марионетки своих пороков уже не говорили, но кричали, надрывая глотки.