Эмма подбирает ключи. Кувалда указывает на свою машину в конце квартала. Олдскульный «фольксваген-жук». Выкрашенный в зеленый цвет, с заклепками и изготовленной на заказ наклейкой — улыбающейся акульей пастью истребителя Р-40 «тайгер шарк» времен Второй мировой. Их ведет Эмма. Несмотря на шпильки, походка у нее устойчивая. Она чувствует, как ошейник врезается в шею: это Кувалда натягивает поводок.
— В последний раз, когда я тебя видела, — доносится до Эммы хрип Кувалды, — на тебе было платье, больше похожее на мешок из-под картошки. А теперь ты похожа на… как они там у вас называются… на госпожу? Но ты ведь рабыня, верно? В ошейнике.
Она легонько дергает поводок. Эмма останавливается. И подтягивает Кувалду к себе, точно рыбу.
— Я переключаюсь.
Кувалда не знает, что имеет в виду Эмма. Но она говорит это таким серьезным, повелительным тоном, что все становится ясно. Эмма — тигрица на тоненьком поводке. Кувалда не может собраться с силами, чтобы обратить все в шутку. Эмма вибрирует, и Кувалда чувствует, как ее захлестывают волны энергии. Стук сердца учащается. Она почти задыхается, когда улавливает дуновение дыхания Эммы. И ее запах… Кувалда не может подобрать ему определение. Он не мятный, не алкогольный, не противный, но… естественный? Органический.
Как у лесной нимфы.
Наблюдая за тем, как шагает Эмма, Кувалда забывает обо всем; ноги ее сокрушительны. Бедра бессознательно покачиваются в древнем ритме. Ах, эти ноги. Кувалда внимательно изучает их. Лодыжки у Эммы несколько толстоваты. Бедра тоже. И живот великоват. Но это лишь в том случае, если рассматривать Эмму по частям. А общее впечатление от нее — чистый секс, туманное облако феромонов. Кувалда думает, что Эммины ноги ненамного лучше ее собственных. «У меня живот кажется почти плоским. Почти. Сиськи у меня больше. Но, — осознает Кувалда, — Эмме все равно. Она не чувствует себя ничтожной среди смертных». И когда Кувалда зажмуривается и представляет Эмму в целом, она не может представить себе никого сексуальнее ее, будь то мужчина или женщина. Она вне времени. Все греки и римляне передрались бы из-за нее.
На Кувалду накатывает волна меланхолии, и она сникает. Когда женщина проходит мимо уличного фонаря, тот гаснет. Кувалда поднимает голову. Звезды насмехаются над ней.
Машину ведет Эмма. Поводок тянется к заднему сиденью, где, по ее настоянию, сидят Би и Кувалда, словно двое подростков на свидании под присмотром.
Кувалда наклоняется к Би, прижимаясь плечом к его плечу. Руки она сложила на коленях и поигрывает кожаным поводком, теребя его швы.
— Би, свою лучшую, по общему признанию, работу в колледже, — говорит Харриет Уокер по прозвищу Кувалда, — я придумала, когда сидела на унитазе. Думаешь, это могло произвести впечатление в галерее? Там предпочитали услышать, будто мне было видение, когда я поднималась на гору Худ, и я так и сказала. И хотя они говорили, что это всего лишь горная болезнь, я ответила: просто я стала ближе к Богу. Я уже тогда была мошенницей.
— Хм. А как насчет твоей любимой работы?
— На нее никто второй раз не взглянул. Я положила ее в проулке, чтобы сборщики металлолома забрали. С тех пор я — «гребаное искусство». Уже двадцать пять лет, Би. Я себя сдерживала. — Кувалда смотрит на свои колени. — Двадцать пять лет я держала себя на поводке.
На переднем сиденье Эмма, ведущая машину, роется в сумочке. Находит пакетик из вощеной бумаги с маленькими черно-оранжевым марками внутри. Облизывает палец, как уже делала сегодня десяток раз в разных туалетах, аккуратно сует его в пакет, прикасается к одному из мраморных квадратиков и вытаскивает его. Квадратик, переливающееся крылышко монарха, прилипает к кончику ее пальца.
Эмма с благоговением произносит:
— Пока наша работа не закончена, мы бессмертны.
И кладет марку ЛСД на язык.
Вакханки
В нескольких кварталах отсюда виднеется МСИ. Видимо, они запускают новый проект, думает Би, поскольку здание выглядит так, словно усыпано тысячей звезд. По фасадам разбросан миллион световых точек. Би думает о том, что, если город погрузится во тьму, это здание растворится в звездной ночи, замаскированное во вселенной.
По бокам лестницы, ведущей ко входу в музей, стоят греческие боги. Странно для обители современного искусства, но до того, как МСИ стал таковым, он был классическим музеем. Когда город захватил здание, он вознамерился переместить статуи греческих богов в другой район, но это решение отменили: местному олдермену, греку, надоело считаться с прихотями итальянцев, ирландцев, поляков и русских, и он решил, что так можно добиться большого веса и небольшого политического влияния. Он добился, чтобы статуи оставили на месте, и позаботился, чтобы их снабдили табличкой с его именем и плохо написанным текстом о замечательной греческой культуре. А чтобы потрафить неоконсерваторам, неприличные статуйки каждый месяц переодевали — из соображений пристойности, а также для того, чтобы придать им уместный современный вид. Забавно, но до недавнего времени это не казалось проблемой. Тема текущего месяца навевала воспоминания о супергероях семидесятых. Яркие неоновые пластиковые ремни и ботинки. На одной из женских статуй, прямо между точеными грудями, красуется большая красная буква «Б» в шрифтовом оформлении, типичном для семидесятых. Разве что капля, свисающая с основания буквы, выдает, что это несанкционированная смена костюма и изображение нанесено поздней ночью, подпольно, из аэрозольного баллончика. У Би проносится мысль, глубоко личная, потаенная: «Это моя ИБ“».