Затем Влад заткнул ей рот старым носком. Связал ее засаленной веревкой, сначала слабо, а потом туже, так что в ее глазах промелькнула паника. Испуг. Но по тому, как она поджала пальцы ног, он понял, что это в основном для вида. И оценил. Потом он щекотал большие Наташины ступни, которые всегда пахли апельсинами. Она смеялась, они трахались, и во второй и третий разы ее вопли оказались не такими уж громкими. Ведь у него в ушах была вата. И мысленно, про себя, он называл ее Мораной, богиней природы. И смерти.
Влад переносит вес с одной ноги на другую. На ту ногу, что ближе к трости. И тут он чувствует… какое-то шевеление.
У него подергивается пенис. Подергивание — самая сильная реакция на тех равнинах, где Владислав Владиславович Глинский обитает последние годы.
Он снова представляет связанную Наташу, ее испуганный взгляд, ее смех. Ее тело, эротическая греза Р. Крамба{43}, занимающее так много места, огромные зад и грудь — пропорциональные, бросающие вызов земной гравитации. Запах апельсина, сексуального апельсина.
Все это давно исчезло. Он больше не возбуждается.
Никогда.
А разум до сих пор тоскует, до сих пор вожделеет.
Девушку, проходящую мимо по улице, женщину в поезде. Да что там, всех молодых деловых особ в пошитых на заказ костюмах и дешевых теннисных туфлях. С торчащими из сумок туфлями на шпильках. Влад часами стоит на железнодорожной платформе. Иногда он слышит русскую речь, обычно не от женщин в костюмах, но слышит. Вечерами, когда начинается вторая смена. От уборщиц. И он тоскует по своей юности, когда мог, улыбнувшись и подмигнув, растопить самое ледяное сердце.
Теперь они смотрят сквозь него. Он стар. И не способен как-то повлиять на их жизнь. Он призрак. Вроде незрячих людей в поезде. Когда они оказываются рядом, люди прекращают разговоры, умолкают. Не хотят к ним прикасаться. Раньше он тоже так делал: игнорировал их.
Глинский не хочет быть призраком. У него затекает спина. Он снова переступает с ноги на ногу. Трость не помогает. Молодежи невдомек, что тело стареет и отказывает, но ум еще долго остается бодрым и цепким. Как по-вашему, почему бабушки и дедушки любят играть с внуками? «Потому что мы еще юны душой», — мысленно объясняет Влад неизвестно кому.
Записанный голос объявляет, что салон закрывается через несколько минут.
— Сэр, мы закрываемся через несколько минут.
— Я слышал. Спасибо. Я слышал.
Женщина вздыхает и закатывает глаза.
— Я не хотел беспокоить вас, — говорит Глинский. Он наклоняется, чтобы осмотреть это круглое кресло, и у него защемляет спину.
— О боже.
Женщина смотрит на него. Позволяет ему наклониться. Ожидает, когда настанет тот момент, когда она не сможет его игнорировать. Момент, когда он перестанет быть невидимым.
Наклонившись, он ищет, на что опереться, и опирается на кресло. Новое поступление. На бирке написано: «Работа Кув-Би». Глинский начинает опускаться. Достигает того момента, когда центр тяжести вверяет его судьбу земле, притягиваемый силами, которые не смогли справиться с Наташиными шарами. Он готовится принять удар деревянных планок, которые врежутся в его костлявые ноги и задницу, покрытых листвой ветвей, которые оцарапают ему руки, спинки, которая покуражится над его поясницей, надорванной в Воркутлаге.
Проклятое кресло.
Глинский опускается на сиденье. Хрустя позвоночником. Как ребенок, выпрямляющий соломинку с гармошкой на сгибе. Позвонки взвывают, искривленный хребет и согнутые ноги пронзает адская боль, будто хвост воспламененного пороха. Или разряд на электрическом стуле. Без суда и следствия. Раз — и десять тысяч вольт.
Проклятое кресло.
Затем боль столь же быстро проходит. Владислав делает вдох и напрягается, ожидая, что ребра тотчас заноют. Но они не ноют. Кресло обнимает, поддерживает его. Старик выпрямляется. У него опять хрустит позвонок. Как одинокая петарда. А потом — легкий прилив крови к голове. Голова кружится, но это не так уж неприятно. По телу, согревая руки и ноги, пробегает волна тепла.
Как первая выпитая им рюмка водки.
Как первая близость с Наташей.
— Сэр, мы закрываемся, — звучит чей-то далекий голос.
Достигнув пальцев ног, тепло возвращается обратно. Теплеют бедра. Потом мошонка. А потом у него встает член. Болезненная эрекция заполняет его кровью, растягивая до размеров Приморского края.
Ого.
Давай, тигр.
Пенис натягивает ткань брюк, словно твердая дубинка. В последний раз он был таким твердым, когда Владу было лет двадцать с небольшим. Какую-то секунду перед глазами все плывет. Сенсорное восприятие и обработка данных сейчас осуществляются исключительно через конечности и промежность.