Лестница. Проклятая лестница. Ссутулившись и вставая на каждую ступеньку обеими ногами, Владислав спускается, растягивая локтями разномастные заплатки на рукавах дубленки. Когда он добирается до замызганной двери ниже уровня земли, в нос ему бьет слабый запах. У него урчит в животе, и он понимает, что ничего не ел со вчерашнего дня. С тех пор, как увидел кресло.
— Господи, Влад. Десять штук? — говорит Марек. — На что?
— Очень надо.
— Ты говоришь как торчок. На что тебе эти деньги — на бабу, что ли?
— Я кое-что сделал для твоего дедушки, — замечает Глинский. — И для твоего отца. Я мог бы что-то сделать и для тебя.
— Что, например, Влад? Ты вышел на пенсию. Я не могу снова тебя взять. Ты едва можешь спуститься по этой лестнице.
Они видели.
— Нет. Ты был к нам добр, Влад. Я дам тебе шесть тысяч. Это все, что я могу для тебя сделать.
Глинский с притворным отвращением кашляет, потом спохватывается.
— Будем считать, что это подарок пенсионеру, — говорит Марек. — И еще кое-что, чтобы защитить подарок.
— Спасибо. Спасибо. Спасибо! — по-русски отвечает Глинский.
— Надеюсь, она красивая, Влад. И у тебя на нее встанет, дружище. — Марек кивает, и к ним подходит почтенная матрона с двумя мисками дымящегося жаркого и бородинским хлебом. — А теперь поешь. Девица может подождать.
Глинский смотрит на Марека, на миску. Пар, исходящий от жаркого, согревает его. И запах. Он откидывается на спинку. Проводит рукой по столу. По его вытертой, гладкой поверхности. Смотрит на Марека.
— Этот стол сделал я, — говорит он.
Глинский скребется в окно. «Любовь моя, Наташа». Смотрит на табличку на двери. Печатную табличку, на которой округлым, как будто от руки написанным, шрифтом сказано: «Салон открывается в десять часов».
Сон не идет. Глинский, стоя на своей кухне, лезет в коричневый пакет и достает второй подарок Марека. Открывает еще одну бутылку. Хорошая штука. Он пьет большими глотками. Как в молодости. Распахивает рокочущий холодильник. Скрюченными пальцами ног с потрескавшимися и загнутыми, как когти, ногтями выдвигает контейнер для овощей и получает награду, словно в торговом автомате: в поле его зрения появляется заплесневелый апельсин. Влад счищает зелено-белую пятнистую кожуру и подносит мясистый фрукт к носу. Наташа. Между двумя глубокими вздохами делает из бутылки еще один глоток.
Я иду, любовь моя.
Сигналит такси. Шофер, подъехав к тротуару у «Хайэндерса», осведомляется с пакистанским акцентом:
— Сэр, я уезжать или оставаться? Пожалуйста, скажи мне.
Глинский сквозь водочный угар отвечает:
— Проваливай, приятель.
Шофер заводит свою потрепанную машину — бывший полицейский автомобиль — и уезжает.
Глинский достает из кармана куртки монтировку. И выбивает стекло на двери.
Никакой прелюдии, никаких прикосновений к креслу, никаких ласк, никакого наслаждения ароматом, игрой света на покрытии, причудливым узором брызг. Влад предвкушал это восемь с лишним часов.
Глинский смотрит на бирку: «Работа Кув-Би».
Сует руку в карман. Разворачивает завернутую в бумажное полотенце дольку апельсина. Берет ее липкими пальцами и проводит ею, точно зубным протезом, по верхним и нижним зубам. Вдыхает ее аромат, и запах через ноздри проникает в рот.
Наташа. Ах, Наташа.
Глинский будто сидит на грелке. Но тепло исходит из его нутра. И обволакивает его. Наташа! Тело его расслабляется. Спина выпрямляется. Икры обмякают, пальцы ног разжимаются. Пенис встает.
Давай, тигр.
Такого он и представить себе не мог. Внетелес-ный опыт таился в его теле: это новое тело, тело, пренебрегшее возрастом, гравитацией, дегенерацией клеток, атрофией, деформацией костей, тело, которое посылает мир к черту. И эту страну. И годы, потерянные в Воркутлаге. Тело живое и трансцендентное. Тело, нарастившее критическую массу. Тело, а не призрак. Тело, которое не будет невидимо.
Он должен встать.
И забрать кресло домой.
И выбросить свое старое кресло-качалку.
И явиться домой с креслом.
Поставить рядом с креслом телефон и трижды в день заказывать еду с доставкой на дом. И никогда не вставать с кресла. Оставить дверь незапертой и давать хорошие чаевые.