«Какой мерзавец! – подумала она. – Ему и дела нет до того, что я к нему испытываю».
Внезапно Монтальбано остановился, повернувшись спиной к морю. Заросли находились прямо напротив, по прямой до них было метров сто. Сомневаться не приходилось: БМВ попал туда не с тропинки, а со стороны пляжа и, приблизившись к кустам, остановился, развернувшись капотом к старому заводу, то есть в положении прямо противоположном тому, которое поневоле занимала любая машина, приехавшая с шоссе, так как места для маневра не было. Возвращаться на шоссе приходилось задним ходом по тем же тропинкам. Монтальбано прошел еще немного, нагнув голову и все обнимая Анну: следов от шин не осталось, все смыло море.
– А теперь что будем делать?
– Сначала позвоню Фацио, а потом отвезу тебя домой.
– Комиссар, можно сказать тебе одну вещь со всей откровенностью?
– Конечно.
– Ты просто сволочь.
Глава четвертая
– Комиссар? Это Паскуано. Скажите мне на милость, куда вы, к черту, запропастились? Ищу вас уже три часа подряд, в комиссариате ничего не знают.
– На меня сердитесь, доктор?
– На вас? На весь белый свет!
– И что он вам сделал?
– Меня заставили обслужить Лупарелло вне очереди, точно так же, как бывало и при его жизни. Что, даже после смерти этот человек все равно лучше других? Может, и на кладбище у него будет особое место?
– Вы мне что-то собирались сказать?
– Я предваряю то, что направлю вам в письменном виде. Абсолютно ничего, инженер, упокой Господи его душу, умер естественной смертью.
– То есть?
– У него, выражаясь ненаучно, разорвалось сердце, буквально. В остальном он был совершенно здоров, представляете? Барахлил только мотор, именно он-то и подвел, хотя его и пытались очень профессионально починить.
– На теле были какие-нибудь следы?
– Чего?
– Ну, я не знаю, кровоподтеки, следы инъекций.
– Я же вам сказал: ни-че-го. Я ведь, знаете, не вчера родился. Больше того, я попросил и получил разрешение, чтобы при вскрытии присутствовал мой коллега Капуано, его лечащий врач.
– Соломки подстелили, а, доктор?
– Что вы сказали?!
– Извините, ляпнул сдуру. Какие-нибудь другие болезни?
– Опять двадцать пять. Никаких болезней, давление немного повышено. От него принимал мочегонное, одну таблетку в четверг и другую в воскресенье по утрам.
– Значит, в воскресенье, когда он умер, он ее принял?
– И что из этого? Что это должно означать? Что ему отравили таблетку мочегонного? Вы еще живете во времена Борджа? Или вы принялись читать плохие детективы? Если бы его отравили, я бы, наверное, это заметил, нет?
– Он ужинал?
– Не ужинал.
– Можете сказать мне, в каком часу он умер?
– Вы меня все с ума сведете этим вопросом. Насмотритесь американских фильмов, где как только полицейский спросит, когда совершено преступление, патологоанатом отвечает, что убийца завершил дело тридцать шесть дней тому назад в восемнадцать тридцать два плюс-минус секунда. Вы же сами видели, что труп еще не окоченел, да? Вы же почувствовали, какое пекло было в этой машине, да?
– И что?
– А то, что инженер отошел между семнадцатью и двадцатью двумя накануне того дня, когда его обнаружили.
– И больше ничего?
– И больше ничего. Ах да, забыл: инженер, конечно, помер, это да, но дело свое довел до конца. На чреслах были следы спермы.
– Господин начальник полиции? Говорит Монтальбано. Хочу сказать вам, что мне только что звонил доктор Паскуано. Он сделал вскрытие.
– Монтальбано, не утруждайтесь. Я уже все знаю, около двух мне позвонил Якомуцци, присутствовавший на вскрытии, и мне все доложил. Слава богу!
– Простите, я не понял.
– Я говорю: слава богу, что кто-то в нашей замечательной провинции решает умереть естественной смертью, подавая таким образом хороший пример. Вы не находите? Еще две-три смерти, подобные инженеровой, и мы сравняемся с остальной Италией. Вы говорили с Ло Бьянко?
– Еще нет.
– Позвоните ему прямо сейчас. Скажите ему, что с нашей стороны больше нет возражений. Могут устраивать похороны, когда им угодно, если судья даст добро. Но он-то только этого и ждет. Послушайте, Монтальбано, сегодня утром я забыл вам сказать, моя жена изобрела какой-то сногсшибательный рецепт приготовления осьминожков. Вы ничего не имеете против вечера этой пятницы?
– Монтальбано? Это Ло Бьянко. Хочу вас проинформировать. Сегодня сразу после обеда мне звонил доктор Якомуцци.
«Вот загубленное призвание! – подумал Монтальбано. – В другие времена быть бы Якомуцци отменным глашатаем – ходил бы себе с площади на площадь, стучал в барабан».
– Он сообщил мне, что вскрытие не показало никаких отклонений от нормы, – продолжал судья. – И я в этой связи дал разрешение на захоронение. Вы не имеете ничего против?
– Ничего.
– Могу я таким образом считать дело закрытым?
– Вы не могли бы дать мне еще два дня?
Он услышал, в буквальном смысле слова услышал, как в голове собеседника включился сигнал тревоги.
– Почему, Монтальбано, что такое?
– Ничего, судья, абсолютно ничего.
– Тогда в чем же дело, боже правый? Я признаюсь вам, комиссар, потому что это не тайна, что и я, и прокурор, и префект, и начальник полиции – все мы получили настоятельные просьбы сделать так, чтобы эта история завершилась как можно скорее. В рамках закона, разумеется. Вполне естественная просьба со стороны тех – родных и товарищей по партии, – кто хочет побыстрей забыть и замолчать эту прискорбную историю. И справедливая, по моему разумению.
– Понимаю, судья. Но мне нужно не больше двух дней.
– Но почему? Назовите мне хотя бы одну причину!
Он нашелся, нашел лазейку. Разумеется, нельзя же было сказать, что его просьба ни на чем не основывалась, или, лучше, основывалась на ощущении, непонятно как и откуда взявшемся, будто кто-то держит его за дурака и пока он таковым и является.
– Если вы настаиваете, пожалуйста: я это делаю для общественности. Не хочу, чтобы кто-нибудь пустил слух, будто мы поторопились закрыть дело только потому, что не собирались докапываться до сути. Знаете, ничего не стоит убедить в этом людей.
– Если это действительно так, я согласен. Я даю вам эти сорок восемь часов. Но ни минутой больше. Постарайтесь понять ситуацию.
– Джедже? Как поживаешь, дорогой? Извини, что разбудил тебя в полседьмого вечера.
– Иди ты на хер!
– Джедже, разве так разговаривают с представителями закона? Тебе ведь перед лицом закона только и остается, что обмарать со страху портки. Кстати, спрошу, пока не забыл: правду говорят, что тебе случалось ходить на полметра?
– Каких еще полметра?
– Да тех самых, на букву «х».
– Не будь сволочью. Чего тебе?
– Поговорить надо.
– Когда?
– Сегодня вечером попозже. Скажи мне ты когда.
– Давай в двенадцать.
– Где?
– Как обычно, на Пунтасекка.
– Джедже, целую тебя в губки, дорогой.
– Доктор Монтальбано? Говорит префект Скуатрито. Судья Ло Бьянко только что сообщил мне, что вы попросили еще двадцать четыре часа или сорок восемь часов, точно не помню, чтобы закрыть дело покойного инженера. Доктор Якомуцци, который всегда любезно считал своим долгом информировать меня о развитии событий, сообщил: вскрытие однозначно установило, что Лупарелло скончался от естественных причин. Я не собираюсь оказывать на вас какое-либо давление, то есть как-то на вас влиять, да для того нет и никаких оснований, но я хочу спросить вас: почему?
– Мой запрос, господин префект, как я уже сказал доктору Ло Бьянко и подтверждаю в разговоре с вами, продиктован стремлением блюсти прозрачность правосудия и имеет целью задушить в зародыше любое недоброжелательное заключение по поводу якобы существовавшего у полиции намерения не раскрывать подоплеки случившегося и сдать дело в архив без должной проверки фактов. Вот и все.