— Юрий Игоревич, — её большие, широко распахнутые глаза смотрели настороженно-строго, — вот вы говорили о «странных» и задумчивых. Это, наверное, правильно. Но я хотела вас спросить… Как-то с подругами мы зашли в проекционный зал Музея истории и посмотрели два фильма. Очень старые, им, наверное, больше ста лет. Изображение плоское и серое. Люди в смешных и неудобных одеждах. Машины неуклюжие, громоздкие, угловатые. Но не в этом дело — это всё понятно, — я о другом. Я подумала вот что. Середина двадцатого века, грозного века могучих революций и жестоких битв. Советский Союз только что пережил опустошительную, хотя и победную войну — Великую Отечественную. Разрушены многие города. В воздухе носится атомная пыль от бомб. Где-то в лесах и пустынях стоят ракеты со смертоносным грузом. Нацеленные, всегда готовые взлететь. Так ведь было? А люди — в фильмах они спокойные и весёлые — не говорят ни о войне, ни об атомной пыли, а говорят о своей любви, о каких-то бригадах, о мелких житейских делах… Я, видимо, слишком многословна? Я хочу понять: вот тогда, в начале социалистической эры, когда наши предки творили такие великие дела, — какими же они были сами, эти люди?
Юрий Игоревич заметил, что Андрей особенно внимателен и напряжен. Словно Рано задавала свои вопросы от его имени.
— Ты тоже задумывался над этим, Анд? — спросил Юрий Игоревич.
— По-настоящему пока ещё нет. Но мне это интересно. Зная прошлое и сравнивая его с тем, что есть, легче представить будущее. Я думаю о будущем. Мы как раз поэтому и пришли к вам.
Рано хотелось уточнить свою мысль. Она сказала тихо и тревожно:
— Они мне показались бездумными. Поэтому я удивилась, и поэтому меня взволновали ваши слова о задумчивых. Ведь люди, делающие великое дело, не могут быть бездумными. Да, Юрий Игоревич?
— Да, Рано, это так.
С тихой и мудрой улыбкой Юрий Игоревич взглянул на свою жену, словно говоря: «Она права, эта девочка, верно? Но в ней ещё столько наивности, и сейчас мы с тобой должны кое-что объяснить ей». Он откинулся на спинку стула и задумался.
— Это так, — повторил он, — и не так. Я не знаю, какие фильмы ты смотрела, но знаю, что по двум фильмам нельзя судить об эпохе. И ещё знаю, что фильмы того времени были очень далеки от совершенства. И всё же… Тебя удивило, что люди там изображены спокойными и весёлыми, они даже показались тебе бездумными. Но почему же им не быть спокойными и весёлыми, если в них живут сознание правоты и уверенность в будущем? Зачем им быть суровыми и задумчивыми? — Он пошевелил бровями. — Трудности? Да, трудности перед ними высились грандиозные, порой почти нечеловеческие. Но в том-то истинное величие, чтобы преодолевать их не ахая. Мы ведь тоже живём не без них. Изменился лишь их характер.
Юрий Игоревич положил руки на край стола и говорил тихо, раздумчиво.
— У каждой эпохи свои трудности, но они будут сопутствовать человечеству всегда, и, если бы они исчезли, их необходимо было бы создать. Впрочем, создавать не понадобится. От классового мира мы получили в наследство неплохую технику, но обезображенную, обедненную природу. Сейчас мы воссоздаём естественные ресурсы на суше, в первую очередь — лесные. Заканчиваем строительство гигантской сети очистительных сооружений. Идёт штурм океана. Вы знаете, как это нелегко. Настанет время широкого штурма космоса — будет не легче. Потом придут и всегда будут приходить новые трудности. Единственное, чего мы не ждём и за что должны быть благодарны предыдущим поколениям, — мы избавлены от самого трудного и злого — войны.
Он замолчал. Никто из них не знал войны — этого бессмысленного, противоестественного состояния, когда люди убивают людей, и всё равно он замолчал, и все молчали, невнятно ощущая душевный холод, повеявший из далёкого прошлого.
Первой заговорила Анна Александровна. Что-то похожее на извинение за нечаянную стеснённость прозвучало в её мягком, напевном голосе.
— И бездумными они, конечно, не могли быть. Вот Юрий Игоревич говорил о трудностях. А ведь именно в то время, после Октябрьской революции, люди сознательно взвалили на себя главную, до того времени не стоявшую перед человечеством трудность — переделать самих себя, очистив от скверны прошлых эпох, выковать нового человека. Как же тут можно быть бездумными?
— Аннушка, мы с тобой совсем старики! — вовсе не по-стариковски воскликнул Юрий Игоревич. — До чего же мы умные, всё знающие и страшно скучные. Ведь всё, о чем мы с тобой толкуем, им прекрасно известно и без нас. Не правда ли, юные искатели истин?
— Нет, — сказал Андрей.
— Да, — сказала Рано, — все это мы слышали в школе, но слышанного всегда мало. Как мне хотелось бы перенестись лет на сто назад, в то время — такое трудное и боевое! Поверьте, я стала бы совсем неплохой комсомолкой, и поехала бы на какую-нибудь стройку в самую глушь, и у меня появились бы мозоли на руках…
— …и ты стала бы мечтать о том, чтобы перенестись на сто лет вперёд, — закончил за неё Ярослав.
Рано сердито покосилась на него, чуть помолчала и… рассмеялась.
— Не знаю, — сказала она. — Ведь тогда я была бы иная… Анна Александровна, разрешите, я уберу со стола.
— Нет, это моя работа, — ревниво сказал Ив.
— Мы вместе, — успокоила его Рано.
— А мы потихоньку пойдем к прудам, — сказал Юрий Игоревич, — и по дороге побеседуем с Андреем. Ты догонишь нас, Рано.
Предвечерний покой лег на землю. Ветерок исчез. Над цветниками висел пряный аромат. Среди зелени фруктовых деревьев матово светились ажурные башенки солнечных конденсаторов.
Юрий Игоревич, выслушав Андрея, одобрительно похмыкал.
— Кое-что я могу посоветовать, — сказал он. — Идёт перестройка жилого массива «Вэ-двенадцать». Оттуда, из старого хранилища, перевозят в новое вспомогательные архивные фонды. Соображаете?
Юноши дружно закивали.
— На редкость сообразительны, — усмехнулся Юрий Игоревич. — Завтра в семь представьтесь Роберту Лацису, он занимается этим.
— Спасибо, дед. Лациса я знаю.
— Тем лучше… В этих фондах не все разобрано и учтено. Предстоит предварительный просмотр, может, и вам доверят кое-что.
— О, уж мы постараемся! Верно, Анд?
— Для этого и пойдем, — пожал плечами Андрей. Они и не подозревали, что ожидает их завтра…
НАХОДКА В СТАРОМ АРХИВЕ
Утром они встретились у подъезда. Андрей был сосредоточен и нахохлен, Рано — беззаботно улыбчива.
— Ты с нами? — глянул на неё Ярослав.
— А ты думал иначе? — удивилась Рано.
Город был по-утреннему свеж. Цветники и скверы жадно дышали солнцем и, переплавив его в миллиардах крошечных потайных лабораторий на свой лад, щедро дарили людям буйную кипень многоцветья. Бесчисленные фонтаны и искусственные водопады, устроенные для ионизации воздуха, радужно искрились.
— Ты слышишь, Яр, как поёт свет? — тихо сказала Рано и сама, казалось, вся засветилась.
— Нет, — Ярослав неловко поежился, — свет я только вижу.
Андрей иронически глянул на сестру…
К зданию архива они подошли молча. Ярослав приближался к нему с трепетом. Здесь обитала сама История. Не в учёных трудах, не подвергнутая холодному анализу, не спрессованная в книги, а такая, какая была и есть. В бумагах. В разных документах. В переписке официальных лиц, постановлениях властей, в проектах зданий и рудников, в бухгалтерских отчетах и протоколах собраний — во множестве бумаг, которые когда-то в суетной текучке дней казались людям столь обычными и даже надоедными и по которым теперь историки, споря, волнуясь и радуясь, набрасывали штрихи канувшей в прошлое жизни общества.
Роберт Лацис, голубоглазый седой великан, один из хранителей архива, встретил их приветливо. Потирая висок длинными гибкими пальцами, он сказал, что поставит их на предварительный разбор материалов. Надо кое-что рассортировать по тематике, составить первичную опись, подготовить данные для киберучёта.
Им выдали лёгкие пепельно-серые комбинезоны из искусственного шелка. Точно такой же был на Лацисе. Коротким стремительным взлётом лифт доставил их на пятый этаж. Здесь шла подготовка материалов к хранению; само хранилище на двадцать этажей уходило под землю.
Вся мебель комнаты, в которую Лацис ввел их, состояла из широких стеллажей и нескольких стульев. Её дополняли видеофон, электропишущая машинка и небольшой переносной пылесос.