Зато на сочинение Даниила Седых набросились. Он написал об учёных. Конечно, постарался блеснуть эрудицией. Привел такие факты, о которых мы и понятия не имели. Где только выкопал? Идею он хотел вывести такую: настоящего учёного отличают упорство, точный расчет и способность к самопожертвованию во имя науки. Насчет самопожертвования не знаю, а так — что же, вроде правильно. Но Цапкина обвинила Седых… в безыдейности. Вообще-то она заглядывается на него и строит глазки, но тут её железная принципиальность победила.
Она рассуждает так: трудолюбие, упорство, расчёт, конечно, необходимы, но «учёному вообще» — и советскому, и буржуазному, и какому угодно. А что им движет? Какой-нибудь нанятый капиталистами ученый корпит в своей лаборатории, создавая средства для уничтожения людей в биологической войне, — это одно. А наш учёный, думая о народном счастье, выводит культуры полезных микробов для защиты людей от болезней, — это совсем другое.
А будто наши учёные не работают на военные цели?
Дальше она рассуждала правильно: все зависит от того, ради чего, во имя какой цели и идеи трудится учёный.
Кое-кто поддержал Милу, Даниил говорит:
— А если бы, скажем, Эйнштейн был гражданином Советского Союза, разве бы его теория относительности от этого изменилась?
Ему возражают: нет, теория бы не изменилась, а применение — наверное. Ведь факт, что Эйнштейн своими выкладками помог американцам создать атомную бомбу, а потом рвал свои седые волосы.
«Не знаю, — подумала я, — ведь всё-таки была война…»
Начали перебирать других ученых, вспомнили и Павлова, и Курчатова, и Понтекорво. Даниил огрызался, а потом сказал:
— Ну что же вы на меня нападаете? Неужели вы подумали, что я мог говорить об учёном-убийце?
И так это у него получилось, что мне даже жалко стало парня. Я выступила и поддержала его. В самом деле, ясно, что он говорил о советских ученых. Может, он сам ученым хочет стать…
А сегодня шум был уже из-за моего сочинения. Я назвала его «Нужны ли нам Павки Корчагины?» Как дядя Веня прочел название, класс затих, а потом зашушукался, загомонил. «Вы сначала послушайте, — сказал дядя Веня, — а потом галдите». И прочитал сочинение. Я сидела будто на еже. (Это — чтобы не употреблять «как на иголках».)
До сих пор не знаю, права я или нет. В чём-то всё-таки, мне думается, права, только не сумела выразить свои мысли.
Я не против Николая Островского и его Павки. Я ценю в Павке его беззаветную преданность революции, его горячность, смелость и упорство. Но мне он представляется каким-то очень далёким, совсем не сегодняшним, словно из другой эпохи. Звонкая лихость, сабельные атаки — в наше время кому они нужны? И… какая-то ограниченность. Представляю, как раскипятился бы Павка Корчагин, начни комсомольцы при нём танцевать хотя бы даже липси…
У героя сегодняшнего дня должны быть широкие интересы, высокий интеллект, спокойное упорство, деловая, без внешних эффектов одержимость идеей — большой, сильный, умный человек. Взять наших космонавтов. Да, дух у них, может быть, корчагинский, но облик и характеры — совсем другие.
Я хотела сказать, что герои меняются, каждая эпоха выкраивает их по-своему. Павка Корчагин в наши дни ведь тоже был бы другой и вел бы себя по-иному. Он воевал бы с технической рутиной, дрался за прогресс на производстве, может быть, поехал на стройку Красноярской ГЭС или стал кандидатом наук. И пел бы модные песенки и танцевал рок. Вот такие, сегодняшние герои нужны мне, а не «сабельники».
Ну и навалились на меня! Особенно Мила. Она припомнила и моё вчерашнее выступление и даже сказала, что я недостойна быть комсоргом. Ну-ну! Поверить ей, так я наплевательски отношусь к людям, отдавшим жизнь за революцию, и мне не дороги славные традиции прошлого.
Это сейчас я остыла и пишу вроде бы как ни в чём не бывало, а тогда была совсем не в себе. Сказать про меня такое!.. Спасибо дяде Вене: он немножко утихомирил этих глупцов.
— Холмова, — сказал он, — вовсе не перечёркивает таких литературных героев, как Павел Корчагин. Она пытается, пусть неумело, проследить и понять диалектику их развития. Люди типа Корчагина бились за народное счастье в дни гражданской войны и разрухи, отважно служили Родине на фронтах Великой Отечественной войны, сейчас они самоотверженно трудятся, отдавая весь пыл души коммунистическому созиданию.
Потом он пожурил меня за торопливость и нечёткость изложения мыслей. «Уж вам-то, Инга, — сказал он, — это не должно прощаться». Почему это «уж вам-то, Инга»? Что я — Лев Толстой?..
А в голове туман, хочется спать. Мама ругается: двенадцатый час ночи. Всё, сейчас бултыхнусь в постель.
Потрясающая новость: в нашу квартиру переезжает… Венедикт Петрович Старцев! Кто бы мог подумать?!
Уже давно было известно, что к Новому году наши соседи (они занимают третью, угловую комнату) получат отдельную квартиру. Все мы радовались: четверым в одной комнате им не очень-то сладко.
Вчера мама говорит: «Приходил новый жилец». — «Кто он?» — «Какой-то учитель. Лупоглазый такой, в очках, вроде бы тихий, интеллигентный. Одинокий, это хорошо».
Лупоглазый, в очках?..
«Фамилия Старцев», — добавляет мама.
Здравствуйте пожалуйста. Дядя Веня!
А сегодня он в переменку сам подошел ко мне, говорит:
— Вы знаете, Инга, я ведь переезжаю в вашу квартиру, уже ордер на комнату получил.
Я немножко растерялась, молчу, глазами хлопаю. Он говорит:
— Удивлены? Я тоже, когда узнал, несколько, надо сказать, растерялся. — И улыбается смущённо. — Но что же делать?
Тут я пришла в себя, говорю:
— Что вы, Венедикт Петрович! Это же просто замечательно!
«И верно, — подумала я про себя, — будет очень хорошо. Всегда можно с ним посоветоваться, и с папой они сойдутся». Венедикт Петрович пробормотал что-то вроде того, что он очень рад, и засеменил по коридору, а я даже не догадалась спросить, когда он переезжает и не надо ли ему помочь.
А в классе об этом, оказывается, уже знают. Откуда?
С Милой мы после её разгромных речей не разговариваем. Она воротит нос, а я что — бегать за ней буду?
Сегодня я шла домой — меня догоняет Володя Цыбин. Как, спрашивает, я буду встречать Новый год? Наверное, говорю, дома. Он предложил встречать у него. Говорит, что будет несколько ребят и девочек — его старые друзья. Я сказала, что подумаю.
Надо спросить у папы с мамой.
Мы долго бродили с Володей. Он сказал, что ему очень понравилось моё сочинение, и будто он даже рассказал о нём дома, и его отец заинтересовался (отец его не то какой-то чин, не то адвокат, не знаю).
Я пробовала отшутиться, но разговор пошёл всерьёз. Володя стал «развивать мои мысли». Он так и сказал:
— Если развивать твои мысли, можно представить и героя будущего.
Володя рассуждает так. Возможности науки и техники безграничны. Уже в следующем веке человек всю трудоёмкую работу передаст машинам и электронным устройствам. Чем дальше, тем больше он будет поручать приборам и умственный труд. Всеохватывающие знания, совершенно точный расчёт, машинная логика устранят из жизни человека сомнения и тревоги. Человек наперёд будет всегда знать, как следует поступить. Значит, исчезнут и такие качества, как смелость, находчивость, решительность. Они станут просто не нужны.
На меня от этих рассуждений повеяло каким-то опустошительным холодом — я не могла принять их.
— Ну, а в космосе, например? — пыталась я возразить. — Какие-то неизвестные условия, неожиданные опасности…
— Во-первых, человек живёт не в космосе, а на Земле. Во-вторых, ничего неожиданного в принципе быть не может. — Он рубил прямо как по писаному. — Теория вероятности будет разработана настолько детально, что электронно-счётные машины смогут предусмотреть решительно всё.
— Ну, а предположим, надо принять какое-то ответственное решение? — продолжала я. — Разве тут не нужны находчивость и смелость?
— Будут не нужны, — упорствовал Володя. — Электронный мозг поможет принять единственно верное, самое разумное решение.
Логика у него убийственная. Хотя внутренне я с ним не могла согласиться, во мне шевельнулось что-то вроде уважения к нему. Все-таки он интересный парень, думающий. И, оказывается, здорово умеет говорить — так горячо, увлеченно.
Я впервые почему-то обратила внимание на его глаза. Они у него большие, темные, выразительные.