— В «Саночистке»? — заволновался Голуб.— Так это, считай, одно хозяйство с нами! А я в Водоканалтресте, там, где и инженер до армии работал. Мы с вами, ма-буть, у трести и встречались?
— Возможно,— спокойно согласился Садаклий.— А еще был у нас с вами, товарищ Голуб, один общий знакомый, некий пан Заремба. Не забыли вы его?
— Какой Заремба? — насторожился Голуб.— Луц-кий?
— Он самый. Тот, что любил в тюрьме на допросах заключенным в нос скипидар лить и почки отбивать.
— Ой, лышенько! — воскликнул Голуб.— Так вы ж тоже привлекались по Луцкому процессу! В 1934 году. Теперь я вас вспомнил. Только фамилию забыл.
— А фамилии у меня и не было. Я по псевдо проходил. Ворожбит мое псевдо было. Как ни выбивали из меня те каты Зарембины фамилию, так и не выбили.
Голуб вскочил.
— Ворожбит? Як же я, старый пентюх, не признал вас одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас еще чуприна пышная была.
— Была, да сплыла! — сказал, усмехнувшись, Садаклий и горестно провел пальцами по выпуклой, глянцевитой макушке.— Одно декольте осталось...
— Нас в одно время допрашивали,— обращаясь к Журженко и Юле, объяснил Голуб.— Палачей набежало в кабинет Зарембы, когда Ворожбита и меня мордовали! Целая стая.
— Значит, вы старые побратимы? — спросил Журженко, наблюдая за встречей двух старых подпольщиков.
— Еще какие! — гордо сказал Голуб.— Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна.
— Салям алейкум!—послышался голос нового посетителя. В палату ворвался Зубарь.
— Еще один! Горе мени буде! — притворно ужаснулась Юля.— А вы-то как сюда попали?
— Сторож красный семафор поднял, не пускает, хоть плачь. Ну, я выяснил обстановочку, разведал поле боя и перемахнул через забор!
Тревожный лай собаки разбудил Ставничего перед рассветом. Отодвинув засов, он вышел на крыльцо.
К нему сразу бросилась, виляя пушистым хвостом, большая черная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.
— Ты чего, Жук, волнуешься и спать не даешь?
Но добродушный голос священника не успокоил собаку. Повизгивая, словно чуя недоброе, она лизала ноги Теодозия и скулила, то и дело припадая к земле. Уже начинало светать, и на фоне бледнеющего неба хорошо выделялся силуэт деревянной церкви.
Ставничий насторожился. Он услышал резкие, гортанные выкрики на сопредельном берегу, среди них ясно различимый крик «Файер!», какие-то звонки, и вдруг лицо его озарил отсвет орудийного залпа.
— Свят, свят, свят! — прошептал священник, слыша, как завыли снаряды, идущие над его головой. И подумал: «Неужто война?>
С грозным нарастающим воем снаряды пролетали над священником, послышался гул бомбовозов, летящих на восток с немецкой стороны. Близко разорвался снаряд. Ставничий присел, закрыл лицо руками, в ужасе перекрестился.
В это время другой термитный снаряд врезался в колокольню церкви и сразу же поджег ее.
Багровый отсвет вспыхнувшего пожара заплясал и на стенах хатки дьячка Богдана. Там в ожидании очередной встречи с Верхолой заночевал Герета. Грохот орудийной канонады разбудил его, и он, полуодетый, выскочил во двор. Пушечные залпы и вспышки близких разрывов освещали лицо Гереты. С надеждой глядел он на запад, откуда била по советской земле немецкая артиллерия. Не скрывая радости, богослов осенял себя крестным знамением.
— Началось! Слава тебе, Иисусе! С нами бог! — шептал Герета пересохшими губами.
Горизонт над Саном, застилаемый дымом пожаров, розовел все больше. На правой окраине Тулиголов, почти примыкающей к Нижним Перетокам, расползалось зарево пожара, оттуда доносились тревожные звуки церковного колокола. Сообразив, что горит приходство Ставничего, Герета натянул черную реверенду и помчался к своему будущему тестю.
Как черная зловещая птица, перескакивая на бегу канавы, стуча подошвами по настилам кладочек и мостиков, приминая бурьяны, мчался Герета в Тулиголовы, простоволосый, длинный.
Крестьяне вытаскивали из хат сонных детей, спускались в подвалы. Пробежали, сжимая винтовки и автоматы, полуодетые пограничники, занимая места в запасных окопах и блокгаузах. Старший лейтенант Зубарь чуть не сшиб богослова.
Полуобернувшись, он крикнул бегущим за ним бойцам:
— Занимаем огневую точку у моста!
Когда Роман вбежал во двор приходства, деревянная церковь уже пылала вовсю. В стороне, держа под мышкой Библию и епархиальные книги, следил за пожаром окруженный толпой полуодетых прихожан Ставничий. Герета остановился возле старика и взял его под руку. Оглушительный треск снаряда заставил их пригнуться. Ослепительная вспышка пламени возникла там, где еще секунду назад остро вырисовывался на фоне кровавого неба угол приходства. Обрушилась крыша, и стайка перепуганных голубей вырвалась из-под падающей кровли.
Еще разрыв!
Сообразив, что гитлеровцы перенесли беглый огонь на территорию приходства, прихожане стали разбегаться. Кое-кто уносил выхваченные из пламени иконы в золоченых киотах.
Герета силой потащил священника в подвал. Из квадратного выхода крепкого подвала они увидели, как рухнул в огонь, рассыпая искры, купол церкви, как снаряды добивали дом Ставничего,—должно быть, немецкие артиллеристы предполагали, что в кирпичном доме разместилась пограничная застава.
— Не надо, отец Теодозий,— пытался успокоить рыдавшего Ставничего Роман.— На пепелище сгоревшего дома не льют слез.
— Да, но с этим приходством столько связано... Боже... Боже... В этом доме родилась Иванна, тут она выросла.
— Когда горят леса — не время жалеть о розах,— глядя на запад, заметил Герета.— Не печальтесь, отец Теодозий. Такие пожары — к добру. Это гром кары божьей!
Обращая к Роману заплаканное небритое лицо, Ставничий горячо сказал:
— Как вам не стыдно, сын мой! Я пережил уже не одну войну и знаю, что она сулит народу. Это начало нового, страшного горя...
— Но это особая война! Очистительная! — лихорадочно прошептал Роман.— Когда покарают всех отступников, на пепелищах вырастут новые храмы Христовы, лучше прежних...
Вырвавшись из сарая, по освещенному пламенем двору заметались, гогоча, перепуганные, ошалелые гуси. Через каменный забор приходства перемахнуло несколько гитлеровцев.
Вот они, первые завоеватели!
На рогатых тевтонских касках у них в то первое утро войны были колосья пшеницы, пучки васильков. Отблески огня отражались на металлических поясных пряжках с надписью: «С нами бог».
Старинный Львов в пламени пожаров, в грохоте орудийной канонады совсем по-иному открылся утром 30 июня штурмбанфюреру СС Альфреду Дитцу. Дитц поднял руку, шофер затормозил мотоцикл, и колонна, во главе которой ехал штурмбанфюрер, остановилась. Дитц выскочил на удивительно ровную брусчатку Жолковского шоссе и сказал сидящему позади него в коляске мотоцикла гестаповцу Эриху Энгелю:
— Дас ист Лемберг! Хайль Гитлер!
Энгель никогда раньше не бывал во Львове. Он тоже вскочил — коляска мотоцикла сразу закачалась — и вскинул длинную руку с бриллиантовым перстнем. С любопытством смотрел гестаповец на гряду Расточья, по которой раскинулся древний город. Отсюда, от водораздела Европы, ручейки и реки текли в разные стороны. Одни устремлялись к Черному морю, другие, стекая к Висле, попадали в холодную Балтику.
Накануне нападения на Советский Союз Энгеля прикрепили к бывалому военному разведчику Дитцу, чтобы тот, пока не установится во Львове гражданская немецкая администрация, помог ему, Энгелю, ориентироваться в древнем славянском городе. В том, что Дитц сумеет это сделать, более молодой Энгель не сомневался. Ведь всего за несколько дней до вторжения Дитц вместе со всем штатом комиссии по переселению проследовал из Львова через советскую зону Перемышля в Засанье.
Одетый теперь в мундир штурмбанфюрера СС, с двумя Железными крестами на груди и «орденом крови», полученным за сидение в тюрьме еще до прихода Гитлера к власти, Дитц размахивал стеком, показывая командиру дивизии вторжения генералу Штрейцеру прямо на местности пограничные заставы и здание комендатуры на советском берегу. Штрейцер внимательно и, несмотря на разницу в чинах, почтительно слушал Дитца. С эсэсовцем, награжденным «орденом крови», приходилось считаться: по статусу этого ордена он имел доступ непосредственно к самому Гитлеру.