Довод был настолько веский, что Ендрек умолк, и дальше они шли, уже не разговаривая. Стасек о чем-то мечтал, а Слимак то беспокоился, сдадут ли ему луг в аренду, то удивлялся, что его старший сын проповедует столь превратные теории.
— Гм! — ворчал мужик. — Учится, паршивец, у других. Гордый, черт, никому не уступит; слава богу, что хоть не ворует. Ого! Нет, уже он-то не будет мужиком.
Начиная с места, где, плавно поднимаясь в гору, с большаком соединялась дорога, ведущая в имение, Слимак шел все медленнее, Стасек озирался все тревожнее, и только Ендрек становился все бойчее. Но вот из-за холма показались черные, но уже покрывшиеся почками ветви придорожных лип, а затем трубы и крыши помещичьей усадьбы.
Вдруг раздались два выстрела.
— Стреляют! — заорал Ендрек и бросился вперед, между тем как Стасек уцепился за карман отцовского зипуна.
— Ты куда? Сейчас же назад! — крикнул Слимак.
Ендрек насупился, но замедлил шаг.
Они поднялись на холм, где тянулись уже одни только господские поля. Позади, внизу, лежала деревня, еще ниже — луг и река; перед ними за забором стоял господский дом, еще какие-то строения, дальше — сад.
— Видишь, вот и господский дом, — сказал Слимак Стасеку.
— Это который?
— Вон тот, с крыльцом на столбах.
— А там что за хата?
— Налево? Это не хата, а флигель, а тот низкий домик — кухня. Погляди-ка, видишь, во флигеле одни горницы внизу, а другие вверху.
— Вроде как на чердаке.
— Это не чердак, а этаж. Чердак еще выше, под крышей, как у нас.
— А лазят туда по стремянке, — вмешался Ендрек.
— Не по стремянке, а по лестнице, — сурово ответил отец. — В самый раз, станет тебе пан кувыркаться по жердочкам! Пан любит, чтобы все было удобно. Оттого у него и сено воруют с сеновала над конюшней.
— Тятя, а направо это что — все в окнах? — спросил Стасек.
— Тут, видать, сами господа посиживают да на солнышке греются, — ответил Ендрек.
— Не болтай, чего не знаешь! — оборвал его Слимак. — Тут стены, все как есть, из стекла, зовется теплица. В ней всякие цветы, какие только виданы на свете, и цветут круглый год, даже среди зимы, когда в поле снегу по колено.
— Цветы-то, верно, бумажные, как в костеле, — снова вмешался Ендрек.
— То-то и есть, что настоящие. А цветут потому, что садовник всю зиму топит печку.
— А яблоки тут есть зимой? — спросил Ендрек.
— Яблок нет, одни апельсины.
— Верно, раз во сто лучше яблок? — спросил Ендрек, и глаза у него загорелись.
Мужик презрительно махнул рукой:
— Ни-ни… Попробовал я одно такое. Маленькое, как картошка, зеленое, а уж пакостное — собака и та бы выплюнула…
— И они такое едят?
— Чего ж им не есть!
— Вот дураки! — сказал Ендрек.
— Сам ты дурак, потому что толку в этом не знаешь, — ответил мужик. — Тебе небось нравится, когда похлебка круто посолена? А барину нравится, когда от другой еды у него во рту пакостно. У всякого свой вкус: вол любит траву, а свинья — крапиву.
— Гляньте-ка, тятя! — вдруг заорал Ендрек, показывая на двор.
Но не успел он крикнуть, как снова грянули два выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели у ворот молодого человека в желтых гетрах до колен и в серой куртке с зелеными лацканами. Сбоку у него висела охотничья сумка, на животе патронташ, а в руках еще дымилась двустволка.
— Это тот самый, что вчера ехал верхом, еще картуз у него с башки свалился, — сказал Ендрек.
Мужик нагнул голову на одну сторону, потом на другую и пристально вгляделся.
— Он и есть, растяпа! — признал Слимак с неудовольствием. И прибавил шепотом: — Ох, не к добру! Теперь уж наверняка мне луг не отдадут, раз нам перешел дорогу этот фармазон.
— Ружьецо-то у него славное! — сказал Ендрек. — В кого это он стрелял? Тут только воробьи летают. А может, просто так? Эх, кабы мне такое ружье, я бы стрелял целый день, хоть по холмам, а пороху — будь он неладен — столько бы сыпал, что гул пошел бы на весь приход.
— А в нас он не выстрелит? — тихо спросил Стасек, не решаясь идти дальше.
— Чего ему в нас стрелять? — ответил отец. — В людей стрелять не позволено, за это в тюрьму сажают. Хотя… кто его знает, что ему вздумается, этому нехристю!
— Ого-го! — подхватил Ендрек. — Пусть-ка попробует!
— А что ты ему сделаешь?
— Вырву ружье и снесу к старшине. Да еще разика два сам выстрелю дорогой.
Между тем охотник, зарядив свой ланкастер, подошел к мужику. Из сумки его, притороченные, свисали окровавленные останки воробья.
— Слава Иисусу Христу! — поклонился Слимак, срывая с головы шапку.
— Добрый день, гражданин! — ответил стрелок, приподнимая бархатный картузик.
— Эх, красота-ружье! — вздохнул Ендрек.
Панич поправил пенсне и внимательно поглядел на мальчика.
— Понравилось, а? — спросил он. — Это не ты ли мне вчера подал картуз?
— Я самый, а вы, пан, ехали верхом и без ружья.
— Значит, я твой должник! — воскликнул панич, доставая из кармана кошелек. — Возьми-ка, — сказал он и протянул мальчику серебряную монету. — А это твой отец?.. Тот, что вчера хотел отстегать тебя кнутом?..
Мужик поклонился до земли.
— Гражданин! — сказал панич обиженным тоном. — Если ты хочешь, чтобы у нас с тобой сохранились дружеские отношения, не кланяйся мне так низко и надень шапку. Пора забыть эти пережитки рабства, которые и нам и вам приносят одни неприятности. Надень шапку, гражданин, прошу тебя…
Слимак оторопел и вконец растерялся; он хотел было исполнить приказание, но рука отказалась ему повиноваться.
— Совестно мне при господах в шапке стоять, — пробормотал он.
— Брось ты дурить! — прикрикнул на него панич.
Он вырвал шапку из руки Слимака, насильно нахлобучил ему на голову, а затем то же самое проделал и с оробевшим Стасеком.
«Вот холера!» — подумал мужик, решительно не понимая демократических настроений панича.
— Вы что, в имение идете? — спросил охотник, закидывая ружье за плечо.
— В имение, панич.
— По какому-нибудь делу к моему зятю?
Мужик опять хотел поклониться в ноги, но панич удержал его.
— А какое у вас дело?
— Хотел просить милости у пана: сдать нам в аренду вон тот лужок, что лежит меж рекой и моим хуторком.
— Зачем он вам?
— Вчера мы с моей бабой сторговали корову, да боимся, что кормов для нее не хватит, вот и хотим просить милости…
— А много у вас скота?
— Всего-то пять голов божьих тварей: стало быть, две лошади да три коровы, — да еще свиньи.
— А земли у вас много?
— Какое там много, панич! Еле-еле десять моргов, и то из года в год все меньше родит, — вздохнул мужик.
— Потому что вы не умеете хозяйничать, — сказал панич. — Десять моргов земли, любезный, — это огромное состояние! За границей на таком участке живет с удобствами несколько семейств, а у нас и на одно не хватает. Что ж удивительного: ведь вы сеете одну рожь…
— А что сеять, панич, раз пшеница не родится?
— Овощи, приятель, вот настоящее дело! Под Варшавой огородники платят за аренду по нескольку десятков рублей за морг и, несмотря на это, прекрасно живут.
Слимак грустно понурил голову, но сердце у него так и кипело: слушая доводы панича, он пришел к заключению, что или ему вовсе не сдадут луг в аренду, раз у него уже есть десять моргов, или заставят платить несколько десятков рублей за морг. А то зачем стал бы панич рассказывать про все эти чудеса, если бы не хотел ему внушить, что у него и так чересчур много земли, а потому он должен дороже платить за аренду?
Они подошли к воротам.
— Я вижу, сестра в саду, — сказал панич, — вероятно, там же и зять. Я пойду попрошу его уладить ваше дело. До свидания.
Мужик поклонился до земли, но одновременно подумал:
«Холера бы тебя взяла, и за что ты на меня взъелся! Вчера к моей бабе приставал, малого подстрекал, нынче мне как будто кланяться не велит, а сам этакие деньги хочет содрать за луг! Ох, чуяло мое сердце, что не к добру я его встретил».
Из дома донеслись звуки органа.
— Тятенька, играют!.. Где это играют? — закричал Стасек.
— Верно, пан играет.
И действительно, хозяин дома играл на американском органе. Крестьяне внимательно слушали непонятную им, но прекрасную музыку. У Стасека раскраснелось лицо, он весь дрожал от волнения. Ендрек присмирел, а Слимак снял шапку и стал читать молитву, прося бога смилостивиться над ним и защитить от ненависти панича, которому он, ей-ей, не сделал ничего худого.