Повернувшись к печке, она налила две миски пшенной похлебки со шкварками. Ту, что поменьше, подала батраку, а большую поставила на накрытый стол перед гостем.
— Кушайте с богом, — сказала она Гроховскому, — если чего не хватает, скажите.
— А вы не сядете с нами? — спросил гость.
— Я поем напоследок, с детишками. Мацек, — обратилась она к батраку, — бери свою миску.
Мацек, все так же ухмыляясь, взял свою похлебку и уселся на лавке против входа в боковушку, чтобы видеть старосту и послушать, о чем люди говорят: очень он соскучился по беседе. С довольным видом он поставил миску на колени и сквозь клубы пара любовался на вишневый стол, за которым сидели хозяева, на белую скатерть и жестяные ложки, которыми они ели. Чадящая плошка казалась ему самым усовершенствованным прибором для освещения, а стулья со спинками — самой удобной мебелью. Вид старосты наполнял его сердце благоговением и гордостью. Еще бы — это же староста Гроховский возил его когда-то на жеребьевку и даже стоял у двери в самой канцелярии, в то время как рекруты мокли под дождем во дворе. И Гроховский же велел отвезти его в больницу, заверив, что выйдет он оттуда здоровым. А кто собирает подати? Кто впереди крестного хода несет большую хоругвь? Кто запевает в костеле во время вечерни: «Удостой меня восхвалять тебя, дево пресвятая»? Все Гроховский! И вот сейчас он, такой обыкновенный Мацек Овчаж, сидит с ним под одной кровлей!
А какая у него осанка! Как он развалился на стуле! Ноги вытянул, левой рукой уперся в бок, правой облокотился на стол, а голову откинул назад! Как ему, должно быть, покойно на этом стуле со спинкой!..
Мацек попробовал так же развалиться, но больно стукнулся о стену, которая с возмущением напомнила ему, что он-то не староста, а всего лишь убогий батрак. И, хотя спина у Мацека ныла от работы, он согнулся еще смиреннее, сконфуженно спрятав под лавку обе ноги — и перешибленную и здоровую — в одинаково рваных башмаках. Да и зачем ему разваливаться, когда в двух шагах от него сидели, развалясь, староста и хозяин? Им хорошо, и для Мацека этого было вполне достаточно; он нехотя принялся за свою похлебку, жадно прислушиваясь к разговору.
— А правду сказать староста, — начала хозяйка, — зачем вам тащиться с коровой в такую даль, к Гжибу?
— Да он хочет ее купить, — ответил Гроховский.
— Может, и мы купим.
— Так бы оно и следовало, — вмешался Слимак, — девка у нас, пускай бы была и ее корова.
— А ведь верно, Мацек, так бы оно и следовало? — повторила за мужем хозяйка, обращаясь к батраку.
— Ого-го! — засмеялся Мацек, причем горячая похлебка потекла у него по подбородку.
— Что правильно, то правильно, — вздохнул Гроховский. — Это и сам Гжиб так же рассудил бы: туда, дескать, и идти корове, где живет девка.
— Вот и продайте ее нам! — подхватил Слимак.
Гроховский опустил ложку на стол, а голову на грудь. С минуту он раздумывал, наконец произнес, словно покоряясь судьбе:
— Ну, так и быть! Раз уж вы решили, придется вам корову отдать, ничего не поделаешь. У кого девка, у того и корова — тут и толковать нечего.
— Только вы сбавьте хоть сколько-нибудь, — поспешила вставить хозяйка заискивающим тоном.
Староста снова призадумался.
— Видите дело-то какое, — проговорил он. — Кабы скотина была моя, я бы сбавил. А ведь это добро убогой сироты, что осталась без отца, без матери. Как я ее обижу? Вы, стало быть, дайте мне тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод, и пускай корова остается у вас.
— Уж очень деньги большие, — вздохнул Слимак.
— Но и корова — заглядение, — возразил староста.
— Деньги-то лежат себе в сундуке и есть не просят.
— Но и молока не дают.
— Ради этой коровы придется мне у пана луг заарендовать.
— Оно и выгоднее, чем покупать сено.
Наступило долгое молчание, неожиданно прерванное Слимаком:
— Ну, кум, говорите последнее слово…
— Я сказал: тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром — и забирайте корову. Гжиб будет в обиде на меня, ничего не поделаешь, но вас-то я должен уважить. Девка у вас, пускай и корова у вас.
Хозяйка убрала со стола посуду и вышла в чулан. Через минуту она вернулась, неся бутылку водки, две рюмки, а на тарелке копченую колбасу и вилку с выломанным зубом.
— Будьте здоровы, кум, — сказал Слимак, наливая водку.
— Пейте с богом.
Выпили, затем молча принялись жевать сухую колбасу, отложив вилку на тарелку. При виде водки Мацеку стало до того приятно, что он даже потихоньку вздохнул. Потом сунул обе руки за пазуху и чуть заметно выдвинул ноги из-под лавки. Ему пришло в голову, что в эту минуту староста и хозяин, должно быть, очень счастливы, и он тоже почувствовал себя счастливым.
— Право, не знаю, как быть, — говорил Слимак, — брать ли корову или не брать? Цену вы заломили такую, что у меня всякая охота пропала.
Гроховский беспокойно заерзал на стуле.
— Кум, голубчик, — сказал он, — золотой мой, как мне быть: ведь добро-то сиротское. Магде я непременно должен купить землю, хоть того ради, что баба блажит.
— За морг с вас не возьмут тридцать пять рублей, земля теперь дешевая.
— Стала дорожать. В нашей волости хотят какую-то новую дорогу прокладывать, так немцы скупают землю.
— Немцы? — повторил Слимак. — Да они уже купили Вульку.
— Что ж, продадут ее другим немцам, а сами перейдут поближе к нам.
— Были у меня нынче в поле два немца и все что-то выспрашивали, да я не понял, чего им надо, — сказал Слимак.
— Вот видите! Сюда норовят залезть. А стоит осесть одному, как за ним потянутся другие, словно муравьи на мед, — вот земля и дорожает.
— Да они знают ли крестьянскую работу?
— Еще как знают!.. Барышей-то немец больше получит, чем мужик, хоть он тут и родился, — ответил Гроховский.
— Чудно!
— Ого!.. Немцы — они умные. Они скота много держат, клевер сеют, а зимой ремеслом промышляют. Нет, мужику против них не устоять.
— Любопытно бы знать, какой они веры. Говорят они между собой, как евреи.
— Вера у них получше еврейской, — сказал староста, подумав, — но не то что католическая, куда там! Костел у них такой же, как у нас, с органом и скамейками. Только ксендз у них женатый и ходит в сюртуке, а в главном алтаре, где место богу-отцу, у них стоит один распятый Христос, как у нас на паперти.
— Стало быть, вера их хуже нашей.
— Хуже, — подтвердил Гроховский, — они и царице небесной не молятся.
— Ох, царица небесная! — прошептала хозяйка.
Слимак и Гроховский набожно вздохнули, а Мацек перекрестился.
— Как их еще господь бог милует! — заметил Слимак. — Пейте, кум.
— За ваше здоровье. А что ж господу их не миловать, раз у них скота много? Скот — он всему основа!
Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.
— Кум, староста! — воскликнул он с воодушевлением. — Продайте мне корову!
— Продам! — ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.
— Даю вам… тридцать… один рубль… ей-богу, только по дружбе.
Гроховский обнял его.
— Кум, дайте мне тридцать… ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками да рубль серебром за повод.
В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки, а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову, как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.
Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и Гроховский сидели рядышком.
— Кум… староста… — говорил Слимак, стуча кулаком по столу. — Я дам тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть… последнее слово. Твое слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один голова. Старшина — он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина, ты лучше самого комиссара, потому что ты — голова… Один ты голова на всю волость, убей меня гром!