Это рукописное стихотворение, уже и не помню откуда-то переписанное или свое, я недавно нашел в старом книжном шкафу. 20 лет оно пролежало в стопке вместе с афганскими письмами, бережно сохраненными женой: насчитал их 203. Некоторые перечитал и словно вернулся в молодость, в которой легко уживались наивность, романтика, энергия поступков и порыв чувств.
Письма эти, откровенно-исповедальные, с обратным адресом полевая почта 51 854-Р, как увольнительная для души, невольно огрубевшей за месяцы войны. Когда глаза видели — и не однажды! — смерть, когда руки привыкли к вороненой стали автомата как к ложке, когда, что называется, кожей научился чувствовать опасность, тогда с естественной усталостью приходит потребность в душевном разговоре с другом, письме домой. И бумаге стройными рядами передаются мысли, впечатления и чувства о пережитом. Но внутренний цензор заботливо фильтрует поток твоего сознания в зависимости от адресата. Другу-однокласснику и даже брату можно сообщить о том, о чем ни за что не напишешь маме или жене: например, о подорвавшейся на коварной мине боевой машине пехоты, после чего навеки безногим инвалидом стал 20-летний парнишка, механик-водитель. Или о командирской беспечности и разгильдяйстве, приведших к нелепой трагедии… Маме, у которой больное сердце, незачем знать, что «черные тюльпаны» отнюдь не цветы, а «двухсотые» и «трехсотые» — это не радиопозывные. Жене в Минск, а потом в город Лубны, на Полтавщину, с удовольствием писал о дачном участке, разбитом за типографией и уже в марте радовавшем так нужными витаминами: зеленым луком, чесноком, укропом, редиской; об урожае винограда, из которого получалось вкусное молодое вино; о прижившихся с легкой редакторской руки ивах; о кинопремьерах и концертах в ГДО; наконец, о погоде — почти курортной, хотя на самом деле уже с апреля по октябрь очень жаркой… Об инфекционных болезнях, косивших нашего брата, разумеется, в письмах только вскользь: к чему домашних волновать?
Новая корректор-машинистка редакции татарка Люда Хисматуллина маме в Челябинскую область писала… из Венгрии, хотя находилась в Афганистане. Это была святая ложь, и не одна Люда прибегала к ней. Откровенно говоря, и я не сразу признался маме, что служу уже далеко от прекрасного Минска.
К середине 1980-х почтово-фельдъегерская связь работала более-менее надежно. Посылки, разумеется, личному составу 40-й армии из Союза не доставлялись, только письма и небольшие бандероли. Но и их порой приходилось ждать полторы-две недели, а то и больше. А виной тому была нелетная погода, обычно выпадавшая на осенне-зимний период. Самолета-почтовика всегда ждали как желанного гостя, с надеждой поглядывая на небо. И его внезапное появление одновременно поднимало настроение и боевой дух тысячам людей: какому замполиту такое под силу? Однажды необычный подарок от жены в виде сразу шести писем привез этот воздушный почтальон и мне. Когда выпадала возможность, старались дать весточку домой с нарочным — со знакомым офицером, отправлившимся в отпуск или в командировку в Союз: так было быстрее и надежнее. Однажды «духи» подбили почтовый самолет, особой ценности для них не представлявший. Пилоты, по моим сведениям, сумели спастись, а вот мешки с так и не дошедшими до адресата письмами сгорели в огне. На войне как на войне: такое случалось, причем намного чаще и в Великую Отечественную. Те бумажные фронтовые треугольники, в одном из которых пришла и страшная повестка о без вести пропавшем осенью 1941 года моем деде, навсегда вошли в историю.
Боезапасом в конвертах назвал знакомый замполит роты письма с Родины. И на примере своих солдат доказал правомерность такого сравнения. Дескать, идя в горы, вместе с оружием, патронами, сухим пайком они берут и полученные накануне почтовые весточки от мам, невест, друзей. С ними они чувствовали себя увереннее в бою. Эти письма, как ангелы-хранители, как духовный талисман, прибавляли сил и оберегали в минуту опасности…
Бомж с медалью «За отвагу»
Он каждое утро, в любую погоду, как на работу приходил к конечной станции метро, устраивался поудобнее в своем закутке на складном стульчике и просил милостыню у вечно спешащих куда-то людей. Этот невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти в серой поношенной ветровке, вылинявших джинсах и темных очках настолько примелькался здесь, что с ним, как со своим, здоровались работники станции, а дежурный милиционер, не разрешавший бабкам приторговывать всякой мелочью, великодушно не замечал нищего, собирающего дань. Впрочем, в положенную на бетонный пол панаму прохожие нечасто бросали даже мелочь. И лишь когда он брат в руки скрипку и выводил жалостливую мелодию, некоторые прохожие замедляли шаг, а то и вовсе останавливались на несколько секунд, чтобы послушать почти совсем слепого музыканта, а затем и отблагодарить его. Однажды и я, очарованный этой дивной музыкой, усиленной акустикой подземного перехода, остановился на минутку. И ничуть не пожалел об этом.
Как он виртуозно, необычно играл! Скрипка, словно живое существо, плакала, с помощью звуков тонко донося до слуха посторонних людей невысказанную печаль и боль своего хозяина, полностью подчиняясь его воле. Какая-то солидная дама, видимо, знавшая толк в музыке, не удержавшись, восторженно воскликнула: «Господи, да ему в консерватории выступать нужно!»
Когда, оставшись наедине, я то же самое сказал мужчине, он слегка смутился.
— Да какой из меня музыкант… Это так, хобби. — И выдержав паузу, наверное, подумав, стоит ли продолжать разговор, добавил: — Я профессиональный сапер. Вот этими руками, считайте, через день снимал в Афганистане мины. Много их там было — противопехотных, противотанковых, пластмассовых, в металлическом корпусе, американских, итальянских, пакистанских… Разные по устройству, способу срабатывания, установленные с сюрпризом, на неизвлекаемость, они, кроме смертельной опасности, таили в себе и непознанный интерес. Решив каверзную задачку-головоломку, хитроумный ребус, получаешь ни с чем несравнимое удовольствие. С каждой обезвреженной миной самоутверждался, испытывал ощущение победителя, и возникало странное желание вновь рисковать собой. Эта игра со смертью в рулетку, как ни удивительно, приносила подобие азарта.
Но однажды коварный и весьма искусный минер ловко перехитрил меня. Мастерски установленная им мина показалась примитивной, несложной, она лишь прикинулась безопасной, и я, уставший, до того обезвредивший четыре «гостинца», наивно поверил… Роковой взрыв прогремел перед глазами, почти лишив меня зрения. Хорошо, хоть руки-ноги остались целы, лишь посекло осколками…
Долгое скитание по госпиталям всего на двадцать процентов вернуло зрение. Вижу, как в тумане, лишь силуэты людей, а не их лица. На врачей обиды нет: они ведь не волшебники… Из армии комиссовали, несмотря на то, что очень хотел служить. Собирался было к министру обороны обратиться с просьбой оставить меня в Вооруженных Силах, но передумал: какой из слепого офицер?
А все из-за моей несчастливой фамилии. Будь она другой, наверное, и судьба сложилась бы иначе.
— Неужели фамилия может определять судьбу?
— Моя может. Беда я, Павел.
Так мы познакомились. Когда он наполовину расстегнул куртку, я увидел под ней на старой рубахе медаль «За отвагу». Словно прочувствовав мой взгляд, Павел пояснил:
— Ношу ее с собой не потому, что хочу перед кем-то похвастаться: боже упаси, просто негде оставить. Живу на улице, где придется. Одно время у друзей, приятелей ночевал, но у каждого семья, неудобно людей стеснять.
— Павел, но у тебя ведь была своя квартира?
— Не только квартира, но и жена, сын. Это, браток, долгий, душу выматывающий разговор. Сегодня я на него не настроен. Как-нибудь в другой раз подходи, поговорим под водочку откровенно. Я расскажу тебе историю своей несчастливой жизни, если она кому-нибудь интересна.