Как и предполагал Колесников, утром злопамятный Бодаковский запустил механизм отстранения его от должности. Что он наговорил комдиву и начштаба, можно только догадываться. Генерал, правда, немного потушил огонь, недовольно буркнув: «Сейчас не время выяснять отношения. Завершится операция, вернемся к вашему рапорту, товарищ Бодаковский». Это было соломоново, устраивающее всех, кроме самого Колобка, решение. Все знали, что через неделю генерал Яковлев убывал в Военную академию Генерального штаба и готовился уже сдавать дивизию сменщику. Ему меньше всего хотелось конфликтовать, разбирать персональное дело какого-то ротного, отстранять его от должности. Казалось, что обстоятельства на стороне Колесникова и факт «неповиновения» замначпо никто всерьез рассматривать не будет. Но Виктор ошибся. Бодаковский настоял на заседании парткомиссии. Ее секретарь подполковник Шевчук лишь на словах оказался принципиальным коммунистом. После обличительной речи Бодаковского он полностью принял его сторону, даже не попытавшись разобраться в сути конфликтной ситуации. И молча проголосовал в унисон с замначпо — за исключение члена КПСС Колесникова из партии. Умело дирижируя общим настроением («Что будет, если каждый командир подразделения перестанет выполнять в боевой обстановке приказы?»), Бодаковский добился-таки своего: большинством голосов парткомиссия исключила его из передового отряда строителей коммунизма. Попытка же возбудить еще и уголовное дело ни к чему не привела. Военный прокурор, в отличие от партийных активистов, провел всестороннюю проверку и не нашел в действиях офицера состава преступления. И.о. начальника политотдела не имел права без согласования с командиром дивизии самостоятельно отдавать боевой приказ. Поэтому и с роты Колесникова не сняли, ограничившись формальным выговором за нетактичное поведение со старшим начальником.
А через три месяца он заменился в… Забайкальский военный округ. На равнозначную должность, хотя некоторые его сверстники уже в начштабах батальона ходили.
И если не суждено Виктору забыть непорядочного Бодаковского, все делавшего для того, чтобы ядовитым поклепом сломать молодому офицеру дальнейшую карьеру, то также навечно в памяти останется и трогательное до слез прощание с ротой. Его бойцы, которым Бодаковский готовил братскую могилу в Пан-Джшере, все без лишних слов понимали. Поэтому когда ротного вызвали на допрос в Военную прокуратуру, они строем пошли вслед за ним. И целый час как на посту стояли под окнами гарнизонной Фемиды, пока офицер не появился на пороге. Как же тронут был он этим знаком солдатского внимания, мужской солидарности! А провожали его так, что не хотелось уезжать, расставаться с этими вчерашними пацанами, на глазах у него повзрослевших, возмужавших. Была бы его воля, он бы каждого наградил, как минимум, медалью, а то и орденом. Все без исключения заслужили, а «дембеля» в особенности. Им по объективным причинам больше риска «на душу населения» досталось. И те же Жарко, Смолячков, Курнев знают об этой войне столько, что впору солдатские мемуары писать. Надежные, проверенные в боях парни. Они настоящие лидеры в коллективе, опора командира. Да, такой роты у него уже никогда не будет — с этой грустной мыслью-откровением капитан Колесников, по-мужски крепко обняв каждого, сел в запыленный полковой «уазик». Через пятнадцать минут тот доставил офицера на аэродром к уже стоявшему на взлетно-посадочной полосе «Ан-12».
…Света, как и обещала, приехала в воскресенье. Это было уже их третье свидание за год. Жена немного похудела, а во взгляде заметна невысказанная печаль. Привычные вопросы: как самочувствие, чем занимаешься, как здоровье? Он ее о том же спросил. Видно, она по-прежнему носит в себе ту трагедию: призналась, что плохо спит. Почему судьба, словно нарочно, свела их на пустынной ночной дороге с тем неизвестным парнем, которому жить бы и жить?
— Это месть Афгана, — глухо проронил Виктор и сам немного испугался своих слов.
— При чем здесь твой Афган, о чем ты говоришь?! — встрепенулась в тревоге жена.
— Я расскажу то, чего ты не знаешь. — Немного помолчал, раздумывая, стоит ли ворошить отнюдь не героическое прошлое, затем неторопливо закурил. Им никто не мешал, они были только вдвоем.
— Однажды в родовом кишлаке главаря банды мы устроили засаду. Была оперативная информация, что со дня на день он должен там появиться. Небольшая группа затаилась внутри дома, вторая, основная, — в соседнем, заброшенном. Двое суток просидели вместе с тишиной. Утром собирались уже уходить, как среди ночи вдруг услышали шаги. То был неуловимый Карим. Разумеется, не один, а со свитой, охраной. И семьей, как потом выяснилось. Жена и дети после скитаний по горам на зиму, видимо, возвращались в свой дом. В прибор ночного видения только силуэты видны, да и то на определенном расстоянии. В общем, детей мы заметили не сразу. По оговоренному плану первой открывала огонь моя группа, находившаяся внутри дома главаря банды. И только потом вступали в бой основные силы, сосредоточенные снаружи вокруг. Это была классическая ловушка, угодившему в нее шансов на спасение почти не оставалось. Противно скрипнув, почему-то открылась не центральная, а боковая дверь, у которой я находился. Мы посчитали ее, заваленную хламом, покосившуюся от старости, без ручки, нерабочей, а зря. Опасаясь, что основной вход мог быть заминирован, осторожный Карим решил войти в дом именно через ту потаенную дверь. Внезапно увидев перед собой его тучное тело, я инстинктивно нажал на спусковой крючок. Раздалась автоматная очередь, насмерть сразившая главаря. С криком «Падар!» (отец. — Авт.) к нему бросился мальчуган лет тринадцати, которого я поначалу принял за душмана. Просто мелькнула тень… Я не хотел и не должен был его убивать, но в той нервной суматохе, когда уши заложило от стрельбы, когда в воздухе запахло порохом и смертью, все перемешалось вокруг — ругань, свист пуль, а время будто остановилось, трудно было уже разобрать, где свои, а где чужие… К тому же про ребенка заранее ничего не было известно.
Погрузившись в воспоминания, Виктор не заметил, как искурил тлеющую сигарету до фильтра.
— У афганки, на глазах которой я убил мужа и сына, попросил прощение. Готов из-за сына был даже встать на колени. Что я еще мог сделать? Но услышал гневные проклятия в свой адрес. Даже не зная дари, нетрудно догадаться, что от имени Аллаха желала мне эта женщина. И вот теперь, спустя годы, похоже, начали сбываться ее черные предсказания. У нас нет детей, на нашей совести гибель парня. Это их бог — Аллах потребовал у нашего вернуть мой должок.
— Витя, что ты такое говоришь? — всплеснула руками жена. Услышанное для нее было полным откровением. Она не хотела верить ни единому его слову. — Признайся, зачем ты все это выдумал? Зачем терзаешь свою и мою душу?
— Все, что я тебе рассказал, правда.
— Даже если и так, то в чем твоя вина? Ты же сам сказал, что не хотел убивать ребенка. Так получилось. Случайно. На войне ведь всякое бывает. Это она во всем виновата, а не ты.
«Интересная мысль. Выходит, что можно безрассудно, безотчетно стрелять, убивать, резать в порыве справедливого гнева, мстя за павших друзей. И не важно, кто оказался в прицеле — моджахед, у которого руки по локоть в крови, или простой неграмотный дехканин, немощный старик или ребенок, — взведенное оружие должно выстрелить. Или выстрелят в тебя. Такова суровая правда и логика войны. Другого не дано?» — Виктор как раз считал, что есть иной, более справедливый и гуманный вариант поведения в боевой обстановке, не допускающий слепую вражду и ненависть, бессмысленные убийства, в особенности мирного населения. Иначе чем они, воины-интернационалисты, отличаются от обычных киллеров, выполняющих за деньги свою грязную работу? Но в действительности бывало всякое. Когда смерть в виде пули или мины прилетала к нашим из вроде бы мирного кишлака, в ответ «шурави» посылали свою, и, к примеру, реактивная система «Град» уже убивала всех подряд, никого не щадя. Так же по площадям наносила бомбоштурмовые удары и авиация, вместе с огневыми точками невольно поражавшая и дома афганцев. Колесников видел последствия таких налетов. Душа протестовала в такие минуты, пробуждая совесть, добро, сострадание, но холодный разум уравновешивал, по-своему объяснял ситуацию: иначе нельзя. Это издержки войны, смирись. Он соглашался, но внутренний голос плодил новые сомнения: как и кому определять масштаб этих издержек, если уж они неизбежны? И где та невидимая грань, которая отделяет бессмысленную жестокость войны от необходимой, оправданной?