Точно одержимые бесом, сакмарцы колошматили цыган без разбору. Вдруг кто–то взвизгнул. Люди невольно остановились.
Это был перепачканный своей и чужой кровью цыган Вайда: в его руке блестел нож.
— Не подходите ко мне, дайте сказать! — воскликнул он, сверкая глазами.
— Обожди, казаки! — прогремел Архип и шагнул к цыгану.
Гул толпы моментально затих.
— Позор тебе, верблюд одногорбый! — закричал Вайда, презрительно усмехаясь окровавленным ртом. — Девушек красть ты умеешь, а выступить против мужчины у тебя духу не хватает. И этакий трус смеет думать о моей Ляле? Жаль, что она сейчас не видит, как у тебя от страха трясутся все поджилки. Если бы она это видела, ей бы не пришло в голову искать у тебя защиты от меня. Она исхлестала бы тебя плетью и ушла, чтобы не видеть твою глупую рожу.
Это было уже слишком. Толпа казаков застонала от ярости. Цыган замолчал, а Архип побледнел. Кузнец готов был выхватить саблю, но ее под рукой не оказалось. Атаман схватил Архипа за плечо.
Кузнеца оскорбили прилюдно. Значит, и казаков всех этот бродяга оскорбил!
— Ну, сейчас я вам…
— Тихо! — вдруг раздался голос, пронзивший каждого в сердце; дрожащий, мертвенно–бледный, в центре расступившейся толпы стоял Архип; глаза его горели, он махнул рукой так, словно рубанул саблей. — Тихо, говорю я!
Дождавшись тишины, кузнец вытянул руку вперед и указал пальцем на притихшего цыгана:
— Живым ты отсюда нынче не уйдешь.
Эти слова были брошены так жестко и громко, что табор пришел в движение. Растеряв свой боевой настрой, уже изрядно побитые цыгане вначале попятились с площади, а затем побежали к берегу реки, где оставили коней и повозки. Они хотели как можно быстрее уйти из Сакмарского городка.
— Я отомщу тебе, верблюд, — взвизгнул молодой цыган и проворно запрыгнул в бричку, которую разворачивал, дергая за вожжи, перепуганный барон.
— Твою мать, ты, козел безрогий, белены облопался?! — взревел атаман.
Его серые глаза блеснули сталью, тяжелый подбородок угрожающе выпятился.
— Чтоб ты… — захрипел он.
Налившееся кровью лицо, взбешенные, как у вздыбившегося жеребца, глаза атамана сделались страшны. С перекошенным от злобы лицом, хрипя, он выхватил у стоявшего рядом казака саблю.
— Данила, остепенись! — взвизгнула рядом его жена Степанида.
Но разъяренный Донской взмахнул клинком над головой, как
топором, и двинулся к бричке.
Толпа ахнула и шарахнулась в сторону, освобождая ему дорогу.
— Как пить дать изрубит, — послышалось вокруг.
— И изрубит… Пущай не доводят, воронье треклятое.
Донской опустил саблю не на вожака, потерявшего от ужаса
способность управлять конем, и не на закрывшегося руками Вайду. Атаман разрубил надвое крыло брички.
Казалось, сам сатана вселился в казака. Он рубил колеса, спинку, бархатные сиденья, и с такой силой, что щепки и клочья летели во все стороны.
— Так вот! Так вот! — после каждого удара тяжело выкрикивал Донской.
Шарахнувшаяся было толпа сомкнулась вновь. На глазах у ка–заков минуту назад блестевшая лаком бричка превратилась в груду дров.
Пришедший в себя вожак вскочил на коня и, громыхая обруб–ками оглоблей, прикрепленных к упряжке, поспешил к лесу. Он пришпоривал бока бедного животного так яростно, словно хотел его заставить не бежать, а лететь по воздуху.
Цыган Вайда бежал следом, неестественно подпрыгивая.
Народ на площади хохотал и улюлюкал им вслед. А Архип наблюдал за атаманом. По мертвенно–бледному его лицу, по вздувшейся на лбу жилке кузнец видел, и каким страшным гневом охвачен Донской, и каких пределов достигла в нем клокочущая, бурлящая злоба. Архипа удивляло, что никто из казаков не удерживает буйствующего атамана, а напротив, все любуются им.
Над площадью раздался крик Степаниды:
— Данилушка, родной, айда до избы!
Атаман обернулся, увидел заламывающую руки супругу, бросил саблю и, покачиваясь как пьяный, пошел сквозь толпу.
С громкими разговорами начали расходиться и казаки.
К стоявшему у изрубленной брички кузнецу подошел Лука. Он осторожно тронул Архипа за руку и спросил:
— Ты сейчас куда? В кузню?
— Нет, — выдохнул приходящий в себя Архип. — Пойду Мариулу и Лялю проведаю. А ты?
— Я до избы. Батька опять об чем–то обспросить меня хотит.
Они разошлись, каждый думая о своем.