На следующее утро Амаль Меретук проснулась с крестиком на шее и сразу припомнила Любовь Пичугу с её колдовской наукой. Как теперь быть? Ведь этот крест, надетый мне на шею православным попом, символизирует мою связь с Богом, а гадания на картах и любое гадание — это связь с Сатаной. Что же делать? Бросить гадания и окончательно податься в конные эквилибристки? Амаль Меретук так и терзалась бы в плену собственных внутренних противоречий, если б на помощь ей не явился похмельный, но вполне бодрый Страбомыслов. Вся сцена разыгралась в пахнущем зверинцем закулисье самого лучшего в мире цирка.
— Начало через два часа. Готовься, — хмуро проговорил Страбомыслов. — Нынче явится из С. предводитель дворянства. У его супруги к тебе есть несколько вопросов. Их она задаст, разумеется, после представления.
— О чём вопросы? — с самым смиренным видом спросила я.
— Не знаю, — нехотя отозвался Страбомыслов. — Там есть дело… Возможно, понадобится предмет… ну ты понимаешь…
— Привлечь мужчину? — допытывалась я.
— Да какое там! Сына! И не привлечь, а направить на путь истинный. Надо дать ему… предмет…
— Не могу! — отрезала я. — Господь православный не велит колдовать.
Страбомыслов остолбенел. Гнев раскрасил его лицо багрянцем, он надулся индюком. Того и гляди, взорвётся. Но и Амаль Меретук не робкого десятка.
— Сам меня крестил. Сам на грех толкаешь, — добавила я не без ехидства.
— А для чего тогда я тебя учил? — взревел Страбомыслов. — Для чего Люба Пичуга тебе своё искусство передала? Думаешь, она не крещёная была?
— Я не знаю. Она не говорила, — дерзко ответила Амаль Меретук.
— Крещёная она была. Я точно знаю! Большой грешницей себя считала… А С.-ская предводительша — дама значительная и из хорошей семьи, но вот сынок у неё не задался ни в отца, ни в мамашу. Бунтовщик и атеист. Связался с революционерами ещё в гимназии, за что и изгнали. Родители его в реальное училище определили, так он и там организовал какой-то там кружок. Его — в участок, он — бежать и в подпольщики определился. Сын уездного предводителя — революционер! — Страбомыслов закатил глаза. — Мамаша желает знать, где он.
— В Лондоне, — быстро ответила я.
— Откуда знаешь?
— Откуда… ну как тебе сказать… Я не знаю. Скорее вижу.
— Что?
— Главный город столь искусных в жизненной борьбе англичан. Лондонскую трущобу. Всё серо, нечисто. Грязный воздух. Плохая еда. Пьянство. Плотский грех. Серое, плохо выстиранное бельё. Рваные занавески, а за ними двор, полный нечистотами.
Я зажмурилась, зажала пальцами нос. Я поджала ноги и подобрала подол юбки, чтобы не испачкать их. Я оказалась в Лондоне, на мусорных задворках какой-то фабрики. Дурной запах, грязь, нищета. Отчаяние овладело мною. Конечно, разум мой понимал, что это всего лишь видение. Амаль Меретук замечала за собой подобное и ранее. Неведомым образом, по какому-то наитию мне открывалось скрытое от других, стоило лишь сосредоточиться. Часто мне снились незнакомые города, посёлки, перекрёстки полевых дорог, колодези, мельницы — самые разные места, в которые впоследствии приводила меня цирковая судьба. Самой себе я это объясняла просто: пережитый в раннем детстве испуг так повлиял на меня. Страбомыслов называл это "Божьим промыслом", а я не понимала, отчего же его суровый Бог промыслил мне так остро испытывать чужую боль и чужую радость, и даже запах чужого супа, съеденного кем-то за тысячу вёрст от меня? Отчего я должна знать погоду на следующей неделе и состояние ободьев экипажа, проезжающего по соседней улице? Не слишком ли много знания для одной маленькой Амаль Меретук? Тёплый крестик покоился на моей груди, но на сердце не было благодати. Я боялась не только запаха и вида трущоб. Не только бессмысленности чужой боли опасалась я. Меня волновал мой служебный демон — толкователь непонятного, наперсник и друг. Вдруг да он, испугавшись православного креста, отвернётся от меня? Вдруг да я не услышу больше его заговорщицкого шепотка? Таро, цыганские карты, кофейная гуща — всё это инструменты шарлатанки Пичугиной, которая научила меня лишь петь под гитару. Перебирая пальцами картонные прямоугольники или грея ладони о тонкий фарфор, проще сосредоточиться. Но увидеть, понять увиденное и иметь достаточный такт, чтобы передать виденное вопрошающему, — это вам не на гитаре играть. Такому нельзя научить.
Беспомощная, я оглянулась на Страбомыслова.
— С Божьей помощью ты сумеешь, — проговорил тот. — Надо помочь избежать именно нечистоты. Сын вельможной дамы подался за границу и уж третий год от него ни слуху ни духу. Надо помочь. Передать денег. Может быть, что-нибудь ещё…
— Амаль Меретук всё сделает, — вздохнула я.
Страбомыслов направился было к выходу. Но какая-то мысль, какая-то надоба остановила его у самой двери, за которой уже бурлила обычная цирковая суета: слышались громкие возбуждённые голоса, тявкали собаки, репетировали оркестранты. Медвежий рёв диссонировал со звуками гобоя.
— Амаль?..
Сейчас он опять станет спрашивать об этом. Всегда выжидает подходящего момента, когда я слишком занята — как сейчас — или расстроена, или устала. В таком состоянии люди склонны к неуместной откровенности.
— Амаль Меретук торопится. Её номер первый в программе, — отозвалась я, делая вид, будто наношу на лицо грим.
— Люба Пичуга не могла обучить тебя такому. Люба просто гадала на картах, в то время как ты…
— Что я?
— Ты видишь…
Он смотрел на меня с тем умилительно алчным выражением, с каким смотрят дети на витрину кондитерской лавки.
— Я вижу. Да. Амаль Меретук видит. Маленькой девочкой она испугалась. Впервые это случилось от испуга как раз перед тем, как её спас русский солдат.
— Я так и думал… Я предполагал, что это у тебя врождённое!
От радости Страбомыслов принялся скакать на моей крошечной гримёрке. Флаконы на моём столике звенели, соударяясь друг с другом. Костюмы на вешале трепетали, как под порывами ветра.
— Я знал! Я чувствовал заранее!!! — громовым голосом пропел он, прежде чем я, вконец обозлившись, хлопнула ладонью по столу.
— Выход Амаль Меретук! Мой выход! — вскричала я.
Страбомыслов угомонился, но встречи с серпуховской предводительшей было не избежать.