— Подарок мужа — это очень хорошо. Я должна отдать его вашему сыну.
— Но зачем? Зачем ему женский медальон?
— Это связь, якорь, который привяжет вашего сына к вам. Амаль Меретук знает, как это сделать.
Вот вкратце и весь разговор. Жена уездного предводителя отправилась в Серпухов, а я осталась под цирковым шатром с бриллиантовой подвеской и пачкой денег. Действительно, в последнее время дела цирка шли не так, чтобы очень уж хорошо, а скорее вовсе плохо. Публике приелись акробаты и дрессированный медведь на велосипеде. За год ресурсы хлебной Московской губернии исчерпались. Кассовые сборы начали падать. Выходя на арену, я всё чаще видела в зрительном зале пустующие места, и их с каждой неделей всё прибавлялось. Переезд в Галицию требовал неимоверных затрат. А потом нас ждали Трансильвания и Вена. В Австро-Венгрии у Страбомыслова был хороший антрепренёр, письмо Страбомыслову прислал, дескать, в Трансильвании своих цыган мало — подавай ему наших. Страбомыслов собирался не долго. Так мы покинули Московскую губернию навсегда.
А сына предводительницы Амаль Меретук разыскала в Лондоне без труда. Он поразился, получив письмо от циркачки, и сразу же мне ответил. Стоит ли упоминать о том, что к письму прилагалась бархатная коробочка с медальоном? Вскоре между матерью и её потерянным сыном завязалась переписка. Гастролируя с цирком Страбомыслова по Австро-Венгрии, я окольными путями узнала о счастливо окончившемся визите С.-ской предводительши в Лондон.
Добрые дела заслуживают награды, не так ли? Вот и Амаль Меретук получила своё. Но об этом я расскажу чуть позже.
Мне едва минуло 30 лет, а уже перевидала многие страны и тысячи людей. Казалось, Амаль Меретук знает о жизни всё. Я сопоставляла, сравнивала, но в сердце жили первые детские впечатления: старый солдат, спасший меня от одинокой смерти, его товарищи и их тяжелая служба неласковому Отечеству. Само это Отечество, наш дом, наш мир, его бескрайность, чистосердечие и отвага. Его лень, босячество, безалаберность, вороватость. И это странное смирение перед несправедливостью и в то же время осознание собственной исключительной правоты, и упорство, и мужество в отстаивании её. Амаль Меретук всё время думала о России и всегда мечтала туда вернуться. Тем не менее наше европейское турне длилось нескончаемо долго. Артисты цирка Страбомыслова стремились вернуться в Россию, но Великий Клоун на европейских гонорарах богател. Испытывал ли он тоску по плакучим берёзкам и раскисающему по осени чернозёму, кто знает? Чёрно-белая маска клоуна, цветной колпак, полосатый балахон и огромные, с загнутыми носами ботинки обеспечивают приватность чувств лучше самых толстых монастырских стен.
Для мадьяр, чехов, словаков, словенцев, хорватов и сербов, а впоследствии и поляков, наши выступления являлись чем-то exotic. Это обстоятельство и обеспечивало нам головокружительный успех, значительная часть которого неизменно выпадала на мою долю.
Делая annonce перед каждым моим выступлением, Страбомыслов без преувеличения именовал меня черкесской княжной. Высокопарные объявления эти он делал на всевозможных языках. Да-да, мой Страбомыслов являлся настоящим полиглотом, и в каком бы краю мы ни оказывались, в любом городе от губернской Варшавы до обильно воспетой Вены, всюду великий клоун Страбомыслов общался с публикой на понятном ей языке. Казалось, всему миру смешны его шутки.
Да-да, всему миру, но только не мне. Амаль Меретук не смеялась над шутками Страбомыслова никогда. Амаль Меретук много работала над собой, и работа эта отнимала все её силы. Где бы мы ни оказались, если только население этого места не говорило по-русски, Страбомыслов тут же забывал свой родной язык и общался с нами — со мной и с артистами труппы — на языке местного населения.
Дело доходило до absurdus. Поздней осенью 1898 года осенняя распутица заперла нас в одном из местечек Житомирской губернии — мы не успели вовремя добраться до Львова. Там Страбомыслов внезапно заговорил на иврите. При этом он сделался настолько непреклонен в своём упрямстве, что нам пришлось нанимать толмача из местных евреев. Раввин давал нам уроки иврита, и через неделю мы стали кое-как понимать распоряжения директора нашего цирка.
В Париже и Кракове, Праге и Стокгольме, неделями не слыша русского языка, я ощущала в себе нарастающее безумие, так сходит с ума изнывающий от жажды узник. Тогда Амаль Меретук — я! — уходила к людям, простым цирковым артистам, чтобы поговорить с ними по-человечески, на обычном русском языке. Вести беседы на родном языке нам строжайше запрещалось. За подобное Страбомыслов штрафовал, нещадно урезая гонорары, и мы сбивались тайком в тесные стайки, чтобы, торопясь, обменяться несколькими фразами на русском языке.